— Прекрасные крученые веревки из самого жесткого джута для тебя, мой хороший… — Шепот скользит по шее, даря ощущение непрошеной ласки. Не лучшее, на вкус Дамело, ощущение. Он бы предпочел, чтобы женщина не вертела им, как куклой, обматывая со всех сторон, точно мясной рулет.

Ицли, гаденыш. Ну ты у меня попляшешь, шипит сквозь зубы владыка Миктлана. Он всегда ненавидел контроль извне, ему и собственного контроля хватало. Никому и ни в чем Дамело не доверялся целиком, мысль о подчинении претила ему не меньше, чем мысль об однополой любви: подобным вещам могли предаваться другие, но не он, гордый наследник империи инков — никчемный последыш, если разобраться. Однако тому, кто произнесет это вслух, Сапа Инка самолично своротит челюсть и вымоет рот с мылом.

И вот он лежит на кровати, привязанный к быльцам теми самыми прекрасными кручеными веревками, кусачими, словно полчища клопов. Лежит и слабо подергивает то рукой, то ногой, проверяя веревки на разрыв. Разумеется, если применить силу владыки Миктлана, они расползутся в прах и пепел, но Дамело уже уяснил: применить силу ада значит проиграть. Только изображая смертного, Миктлантекутли остается в игре.

— Не делай так, — мягко увещевает склонившаяся над ним Тата. — Или наденем тебе стойку.

— Да что это вообще такое? — вырывается у Дамело.

В тот же миг на горле защелкивается металлическая полоса: нижний край упирается в ключицы, верхний подпирает челюсть, заставляя тянуть шею и запрокидывать голову.

— Нгххх… — выдыхает индеец, извиваясь в путах.

— Чш-ш-ш… — шипят в ухо. — Никуда она не денется, пока я не сниму. И ты никуда не денешься, мой мальчик.

Все это неправильно, так нельзя, против воли, без доверия и согласия, через страх и боль. Глупо надеяться, что мне понравится насилие, что я стану кайфовать от пыток, что у самого сатаны начнется стокгольмский синдром, хочет сказать Дамело, но чертова стойка не дает даже сглатывать слюну и та бежит из угла рта мокрой дорожкой. Ты, тупое античное чудовище, выпусти меня! — орет внутри себя владыка Миктлана, колотя бедрами по постели, корчась в паутине обвязки посреди своего личного ада в аду.

Приступ паники прошел, удалось вдохнуть, оглядеться: нет, он не разрушил декорации, не убил исполнителей, не проиграл в войне с собственными фобиями и чужими фантазиями. Он все еще здесь, хоть и напуган собственной наготой, физической и душевной. Но Миктлантекутли зол, зол по-настоящему, гнев хрипит и пышет жаром в груди, стиснутой так, что ребра трещат. Никогда Дамело не хотел испытать всю меру беспомощности, а сейчас его тело говорит: приди и возьми меня, сдавшегося, сломленного, будто игрушка, на которую наступили сапогом — хрясь!

Однако это странно — вспоминать, что у тебя ЕСТЬ тело. Повелитель преисподней забыл, каково оно — чувствовать, как распрямляются затекшие руки и ноги, как прошивает судорогами вывернутые суставы, как мурашки бегут по коже. Дамело может запретить своему телу чувствовать, отзываться спазмом на изломанную, мучительную позу, лежать в веревочной обмотке, точно в колыбельке. Но разве послабление себе не поражение?

— Когда-то инквизиция изобрела пытку «аист», — задумчиво произносит Тата, гладя индейца по спине, словно ручную зверушку. — И — никаких шипов, никаких плетей, никакого каленого железа. Скрутить сердечного и подождать, пока он сам себя измучит. Пытку еще называли «дочь мусорщика», а почему, неизвестно.

Горгона приподнимает подол рясы и садится на бедра Дамело, спокойно и сосредоточенно, будто научный эксперимент проводит:

— Тебе страшно?

Индеец не может ответить, стойка не позволяет разжать зубы. Он старательно дышит: вдох — выдох, снова вдох, каждый глоток воздуха — блаженство.