Верно, Дамело любит сладкое. Любил. В детстве, отрочестве, юности. И разлюбил, когда сладости стало слишком много. А потом снова полюбил, поняв, что сладкое закончилось — и видимо, навсегда. Зато теперь он сам не знает, нужно ли ему съесть тысячи пирожных, чтобы пресытиться. Кажется, он пресытился от одной только мысли о бесконечной череде столов с десертами, кроватей с разномастными шлюхами… которые всего лишь продажные девки, даже когда аббатисы.

Так вот ты какое, поле шлюх в Миктлане: бескрайняя постель, на которой резвится сам Миктлантекутли и его неблагой двор, увеличенная копия траходрома из Тлальшикко, дом Солнца размером с континент, кромешный, всесветный бордель.

Выберусь — брошу, думает владыка ада. Что именно он бросит: еблю, сладкое, Миктлан этот недоделанный — Сапа Инка не знает. Единственное, что он знает — если выберется, прежним ему не бывать. Если. Выберется.

— А я что буду с этого иметь? — деловито спрашивает Вторая.

Ах ты ж блядь, хочет выругаться Дамело, потаскуха ползучая. Я предложил тебе невиданный, небывалый приз — свою любовь, а может, и верность. И ты собираешься променять эту драгоценность — на что? На мир-дружбу-жвачку с исчадием рая?

Обе Таты скользят взглядами по мускулистому телу, которое кажется еще мощней, еще рельефней из-за врезавшихся в кожу веревок.

— Доверие важней, чем верность, дорогой, — мягко улыбается Первая. — Она хочет вернуть себя — себе. И впредь доверять только себе, не тебе. Признайся, ты ведь ее понимаешь. Понимаешь, как никто. — Ангел подмигивает князю ада, по-свойски, будто заправская сводня. А ты… — обращается Тата к своей Тени: — …ты ведь знаешь, мужчины не хотят в тебе человека. Они не хотят его видеть, не хотят с ним жить, не хотят с ним спать. Они мечтают трахнуть ангела — или чудовище. Человек — жалкая замена каждой из нас. Зато теперь ты сможешь побыть и собой, и мной, и кем приспичит.

— Кому приспичит? — Голос Второй суше вулканического пепла, которым покрыто дно геенны. И от него так же горчит на губах, так же трудно дышать. — Мне? Ему? Тебе? Кто тут дергает за ниточки?

— Я. — Первая не считает нужным даже притворяться.

Так Сапа Инка и думал. Как он был королем без королевства, предлогом к предательству, заложником царского айлью, шутом богов, посмешищем белых, так и остался.

— И ты настоящая хозяйка Миктлана? Не он? — уточняет Вторая.

— Не он. Я. — Ангел улыбается, светло и холодно, словно королева, приветствующая толпу. Ее голос полон завораживающих обертонов, эхом ангельского хора отражается от стен: — Владыка преисподней сам мне ее отдал. Видишь ли, наш мальчик лакомка. И когда ему попалась ты, такая сладкая, он не смог устоять, набросился на тебя, как девчонка на пирожное. Пришла пора заплатить за десерт, и князь ада заплатил — всем своим княжеством.

Первая изящно приподнимает подол рясы и забирается на кровать рядом с Дамело, стреноженным и взнузданным, точно жеребец, хлопает по матрасу, подзывая Вторую. Горгона медлит, и ангел приглашающим жестом гладит ногу мужчины: смотри, что у меня для тебя есть. Миктлантекутли в бешенстве от ангельской фамильярности, от того, что с ним обращаются, будто с куклой. Но он и чувствует себя куклой — куклой со стоящим колом членом.

— И как ты это провернула? — интересуется Тата Вторая. — Как тебе удалось?

— Втихаря, — посмеивается Первая. — Приучить этот мир к ангельскому присутствию, обнадежить грешные души, оросить благодатью — и почва готова.