— Через блядки-то? — спрашивает Медуза, а сама втихую ощупывает веревки, надеется незаметно распустить узел-другой. Мечтательница.

— Через безумства, — поправляет ангел. — Наш князюшка свел с ума несколько человек, будучи всего лишь смертным. Думаешь, влюблять в себя до потери разума легко? Это дар, который можно растратить, а можно…

Дамело почти готов записаться в секс-агенты ангельского орднунга, единственно правильного и нравственного, несмотря на сутенерские замашки детей света. Их с Медузой позор и разрушение — малая цена за очищение мира от скверны. Его удивляет, почему Вторая еще упрямится.

И тут змея хватает птичку.

Пока владыка преисподней валялся связанным, лишенным голоса и выбора, Вторая выбрала за них обоих. И тянула время разговорами, превращая себя-женщину в себя-горгону. Монашеский хабит скрыл преображение человека в чудовище, словно для того и создан. К счастью, Первая, уверенная в своем чарующем тембре, в мощи ангельского гипноза, в сторону сестры и не смотрела.

А зря.

Скрученный пружиной многометровый хвост выстреливает катапультой, выбрасывая вперед верткий, цепкий человеческий торс, руки хватают ангела, разогнавшегося с нуля до ста в режиме взлета, оба монстра валятся на постель. Тата Первая вспыхивает в руках своей Тени так ярко, что кажется: весь мир вокруг состоит из ослепительного света. Дамело зажмуривается, но ангельское сияние проходит сквозь сомкнутые веки, будто через стекло. Световая волна приносит с собой эхо невыносимого, тягучего вопля за гранью человеческого слуха. Похоже, песни бурь и ураганов издают ангелы, превращая корабли в дрейфующие призраки.

Владыка Миктлана не человек, но и ему хочется выпрыгнуть за борт — рыбкой, башкой вниз, прямо на камни, прикрытые пеплом. Дамело уверен: у него получится забыть, что он умеет летать, и просто умереть. Что угодно, лишь бы избавиться от ужаса, который повсюду, от озарений, сжигающих изнутри. Миктлантекутли мерещатся смутные картины будущего и прошлого, до сегодняшнего дня милосердно скрытые неведением. Сейчас они, выхваченные лучом горнего света, вонзаются в мозг тысячей раскаленных гвоздей: смотри, что ждет этот мир! По твоей вине!

Сапа Инка чувствует себя бабочкой, взмахнувшей крылом в самый недобрый миг из всех возможных. Бабочкой, которой не позволили остаться в неведении. Я хочу быть хорошим, шепчет Дамело без голоса, онемевшими бескровными губами, хочу это отменить, укажи мне путь, ты же можешь. Кровать, на которой он распят — точно остров в море крови, пролитой по пустой прихоти. Так пьяница плещет пивом на барную стойку, а выгонят из пивнушки — поливает мостовую. Князь ада больше не помнит цены человеческой жизни, он и своей-то жизни цены не знает — зачем? Все одно впереди вечность, у всех и каждого, вечность боли, моря, океаны крови, эры преступлений, оправданных христианством, мусульманством, буддизмом, новым язычеством. И новым, и старым богам нужны жертвы, много жертв, древние силы голодны, они желают налопаться от пуза, отвести душу за те тысячи лет, что сидели голодом по своим заброшенным капищам, получая крохи, отвергнутые проклятыми богами-из-головы…

И когда владыка Миктлана становится достаточно безумен, чтобы сжечь не только опутавшие его веревки, но и себя вместе с ними, Тата Вторая прекращает ангельскую песнь, предназначенную не дурманить, а убивать. Прекращает старым добрым способом — захлестнув тонкую белую шею, вибрирующую от напряжения. Руки Горгоны по-прежнему обнимают сестру, объятье сошло бы за выражение родственных чувств, кабы не когти, глубоко вошедшие в кожу на лопатках, не кровь, текущая из-под крыльев, не хвост, сжимающий витки на шее, неспешно, почти лениво.