Час от часу не легче и хрен редьки не слаще. Лучше бы его приговорили вечно наблюдать за битвой Идеала и Тени на крыльях, хвостах и злых словах.

Глава 10. Экзамен на божественность

Миктлантекутли его собственная Тень кажется жалкой. Он не чувствует в себе достаточно силы, чтобы вызывать жалость. Дамело мужчина и хочет восхищения, даже если он адский сатана, первый в очереди на аутодафе. А значит, его Тень сама покорность, и кротость, и смирение. Это ее Первая звала на поверхность души Дамело, тянула, будто сетью, из глубин, где у всех, кроме князя ада, кипит кровавая тьма — и только у сатаны, запертый в клетке, прячется хрупкий свет. Свет, которому не место в Миктлане, не место в Тлальшикко, не место везде, где оказывается Миктлантекутли. Трудно любить свет, если все, на что он падает, сверкает, блещет всеми своими грязными пятнами. Разоблачающая сила света завораживает — так же, как идеальный хаос, наведенный в помещении битвой драконов.

В начале игры это место было копией лофта Дамело, дома, в котором индеец провел последние пять лет, понемногу меняя заброшенный чердак с бетонными стенами на квартиру в таком же неуютном стиле хай-тек, но сделанную под его руку, точно дорогой кованый нож. Он любил этот дом, как умел: не превращал в склад случайных вещей, в притон для друзей-приятелей, искателей острых ощущений, каждую весну мыл окна и подновлял трещиноватые старые стены.

Сейчас стена напротив украшена барельефом: разбитый стеллаж без книг напоминает грудную клетку кашалота, вскрытую метким выстрелом с китобойного судна. Между полок гарпуном торчит вешалка для одежды, свисающий с нее ком тряпья, обмотанный щегольским красным шарфом Дамело, похож на пробитое, окровавленное сердце Моби Дика. Кровать, пропоротая бритвенно-острым ангельским крылом, со змеящимися веревками, крепко-накрепко привязанными к изголовью — словно дыба или языческий алтарь, где исходила хрипом не одна жертва. Пол и потолок испещрены отметинами, знаками битвы, прекрасными и ужасающими. С потолка, проступая сквозь осыпавшуюся штукатурку, на Дамело смотрит ангел с крыльями, простертыми от двери до окна, тень, изнанка ангельская, темней и беспросветней любого демона. И та, кто оставила этот отпечаток тьмы над головой Миктлантекутли, лежит по правую сторону от него.

Первая берет индейца за подбородок пальцами, такими же твердыми и холодными, как и до битвы со Второй, поворачивает его голову к себе, точно собирается произнести очередную тираду, полную смысла, чтобы ее слова веками разгадывали богословы и пророки, но вместо этого лишь целует своего Мастера. Бывшего.

Губы у Таты тверже и холодней пальцев. Поцелуй от нее — как причастие, чист и бесстрастен. Миктлантекутли выворачивается из рук ангела и видит по другую сторону от себя Горгону. Эдемская змея, ночная тварь вылезла на свет погреться, в горнем свете ее чешуя переливается, словно бензиновое пятно в луже. Дамело кажется: Первая и Вторая передают его друг дружке, точно райское яблоко. Они не выбирают, кто будет с ним, не заставляют выбирать, с кем будет он, не соперничают из-за того, в чьих руках контроль… Контроль над ним, над Дамело. Обе они уверены — владыка Миктлана у них в руках, весь, целиком, будто запретный плод.

И ангел возвращает райское яблоко змею, отказываясь от искушения, желая сохранить свою чистоту во всей ее нетерпимости, во всем ее ледяном пламени. А змей принимает, понятливый и снисходительный ко всему, от невинности, которая убивает, до порока, который продлевает жизнь. Так Дамело снова переходит в руки Горгоны.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — с грустью говорит Первая.

— Это ты знаешь, что делаешь. А я знаю, чего хочу, — отвечает Вторая. Губы ее влажны и полуоткрыты, кончик языка скользит по кромке зубов — и Сапа Инка без удивления обнаруживает, что язык у нее черный, раздвоенный и узкий, что он осторожно трогает воздух, ловит запахи и уносит их вглубь рта, пока еще вполне человеческого.