Стоп. Ошейник. Дамело вспоминает багровую вспухшую полосу на шее Таты Первой — на обнаженной, без всяких кожаных безделушек, шее. Куда, спрашивается, делся ошейник Содома, который он, владыка Миктлана, самолично застегнул на своей цицимиме?

— Ты! — Сапа Инка отстраняется от Горгоны и смотрит ей в глаза с яростью, смешанной с изумлением. — Ты сняла с нее ошейник!

Тата качает головой и закатывает глаза: глупец, ну и глупец же ты, мужчина.

— Она сама его с себя сняла. И на тебя надела. Она ангел, понимаешь ты? Сверхсущество, супер-эго. И носит то, что сочтет нужным.

— Нужным для чего? — недоумевает Дамело.

— Для того, чтобы быть… — отвечает Горгона почти ласково, — хорошей.

Теперь очередь индейца качать головой и закатывать глаза, но он предпочитает просто уронить свое чудовище на пол и пригвоздить собой к вытертому ковру в белых, отнюдь не ангельских перьях.

— Ну вот на хера, — торопливо бормочет он в нежное, порозовевшее ухо, — на хера я сижу у каждой из вас под замком? С чего вы решили, что мужчине надо вкалывать, жрать, спать и срать по вашему дозволению? Детка, я куплю тебе хомячка. Со мной так не надо. Хотите быть хорошими сами — будьте. Не надо делать хорошими нас. Меня. Не надо.

В такт шепоту он толкается в нее бедрами — туда, где раньше, в человеческой жизни, у его любовницы располагался символ женского доверия, готовности открыться и принять, дать и отдаться, а сейчас лишь сухо шелестит чешуя да вздрагивают крепкие мышцы змеиного подбрюшья. Кажется, Дамело опоздал и его Горгона изменилась окончательно, став непреклонной и равнодушной, как всякое божество или чудовище.

А может, он сам понемногу становится бабой — ведь только женщины считают, что разговорами можно решить все на свете. Мужчина скорее сделал бы ставку на великий примиряющий секс. Но в мире, где тело может все больше, а значит все меньше, приходится ступать на скользкую дорожку женских способов убеждения.

Индеец еще помнит, как после секса наступало отрезвление: голова становилась холодной и ясной, желание уходило бесследно и хотелось одного — немедленно смыть с себя следы полученного удовольствия, а потом тихо-мирно, без суеты уйти через дверь с табличкой «Для персонала». Или выпроводить через ту же дверь случайную подружку. И все станет на свои места: белый китель, бандана, попреки: «Ты где мотаешься? Шеф задолбался тебя звать!», чувство налаженности бытия и быта.

Однако, похоже, змея, извергнутая Эдемом, не в настроении давать мужчине поблажку: ее тело не раскрывается перед Миктлантекутли и не впускает его в себя. Медуза не собирается дарить своему любовнику пресыщение, которое бы развеяло любовный морок. Змеиное тулово держит его крепко, вытягивая и сжимая несильно — что-то среднее между материнскими объятьями и первым поворотом колеса на дыбе, а с потолка на них бесстыдно пялится изнанка ангела. Дамело кажется, что он заснул в собственной квартире и проснулся в музее сверхъестественной истории, в зале пыток и преступлений.

Что ж, Миктлану не помешает подобный музей. Ну а Дамело не мешало бы помыться. Даже сатане время от времени необходим душ, потому что мир вокруг становится слишком грязен.

Дамело чувствует, как растворяется понемногу в паутине бесконечных «мой» и «твой», лживых и искренних одновременно. Его поймали и затягивают в такие глубины, в какие он не собирался заходить, никогда не собирался. Но это «никогда» миновало давным-давно, вместе со страхами и желаниями тела. В мире мертвых правит бал не капризная человеческая телесность, а совсем другие силы, слепые и разрушительные. Здесь не тело указывает мозгу, чего хотеть и к чему стремиться, а совсем наоборот.