Тело честнее разума, тело откровенней и доверчивей. Тело открыто заявляет о том, о чем разум старательно помалкивает, щелкая костяшками счетов и совершенствуя хитрые планы. Плоть жаждет соития, зачатия, легкой добычи и кровавой драки — разум наряжает простые, дикие радости в изощренные мучения и унижения, в бесконечную охоту за властью, первенством и первородством. Разум гонится за странными наградами в странных состязаниях, жестокость которых не в силах принять и пьяный каннибал. В то время как тело всего лишь пытается выпросить у разума, своего и чужого, немного доверия, спариваясь, зачиная и рожая. А еще принося добычу и становясь в драке спина к спине, а не лицом к лицу.

Но разуму пресна пища из веры и любви, он разнообразит ее жгучим варевом из подозрений и злости, приятно щекочущим нервы. Дамело и сам так развлекался годами — а теперь получает обратку. Он стучится в запертые двери, сыплет обещаниями, предъявляет доказательства, умоляет о доверии — а с той стороны тишина.

Или разговоры ни о чем. О погоде. О еде. О его, Дамело, человеческих слабостях, каждую из которых он бережет, будто музейный экспонат, хрупкую и бесполезную древность, жемчужину памяти.

— Почему бы нам не сделать один раз по-моему? — Сапа Инка ворочается, выписывает бедрами восьмерки в мертвой хватке Горгоны. — Достичь понимания не через разговоры, а через секс. Грязный, извращенный, тонизирующий. Всегда мечтал попробовать зоофилию.

— Ой, фу-у-у… — со смехом тянет Тата. Он рассмешил ее. Это первый шаг к успеху, пусть Дамело и сам не знает, какого успеха добивается.

— Прости, я хотел сказать «попробовать ксенофилию». Монстрофилию? Горгонофилию? Вы, горгоны, вообще спите с кем-нибудь — ну, кроме собственного хвоста?

Он намеренно нагличает, добиваясь живого, горячего отклика — хоть от тела, хоть от разума Второй. Только бы не холод безразличия, как тот, через который Сапа Инка так и не смог пробиться, сколько ни пытался угодить Первой. Да что там не смог пробиться… Чуть всего себя не отморозил. В заоблачных высях, где страсти не греют, а вера мучает, чертовски холодно. Или следует говорить «райски холодно»?

— Так когда у вас брачный сезон? Может, мне подготовиться, завести хвост, чешую, прийти на запах твоих феромонов, станцевать с тобой… под покровом леса?

— Почему нет? — улыбается Медуза. — Вот через год и приходи. Станцуем.

— Что?! — вырывается у Дамело. — Как через год?

— Я же змея, милый. — В голосе Второй снова пополам меда и яда. — Мы спариваемся раз в год, по весне. Змеиная мать отпустила меня на несколько дней из… ну, неважно, откуда, чтобы я нашла тебя. Или, если тебе так легче, чтобы ты меня нашел. И мы потанцевали.

— А потом? — сипло спрашивает индеец.

— А потом ты вернулся к себе в Тлальшикко, я тоже вернулась… к себе. В серпентарий.

Выходит, змеиная мать собрала целый серпентарий. Дом Солнца наоборот. Интересно, она собирается опробовать на мне весь свой гарем змеедев? — спрашивает себя Дамело. И сам себе отвечает: возможно, да. Одних только горгон было три. И мать их Ехидна.

— Змеенышей высиживать? — тем временем язык у молодого кечуа мелет сам по себе, без участия разума и инстинкта самосохранения. — Что, мамаша Тласольтеотль решила заняться селекцией демонов? И в чем проблема? Вот он я, вот она ты. Мне даже не нужны твои ноги, чтобы их раздвигать — я открыт для экспериментов.