А вот Дамело, будучи старше Диммило всего на год, не боялся ни грязи, ни осуждения — да ни черта он не боялся, вообще. Наверное, потому, что имя его значило «дай мне», и жизнь не скупилась, осыпая молодого кечуа всем, чего тот хотел. Хотел, но не особо добивался: все само шло в руки. И пускай в жизни Дамело не было ни одной женщины, которую нельзя было сменить вместе с грязным бельем — этот парень был доволен своей странной, извращенной сексуальностью. Доволен и горд.

Зато у Диммило каждую ночь будто вырезали сердце, но к утру оно вырастало заново. Трудно быть верным тому, кого не выбирал, но кто, как оказалось, выбрал тебя — в друзья, ничего «такого». Димми вспоминает то время, когда он был готов влюбиться и при первом же удобном случае слетел с катушек — от души, с энтузиазмом и со знанием дела. Был ли выбор у него самого? Едва ли. Диммило просто забыли его предложить.

Вот почему половину своей жизни он был занят, чудо как занят. Отращивал себе новое сердце вместо разбитого. Димми не хотел умирать от любви, он хотел жить, любя. Интересно, усилия увенчались успехом — или даже в объятьях бога жалкий педик Димми представляет себе другое лицо, другие губы, другие руки? Если так, то рано или поздно Инти напомнит своему избраннику, что бог есть не только прощение, но и гнев.

Сама эта мысль приводит в замешательство, а из замешательства прямиком в ужас.

У нас все хорошо, твердит себе Мецтли, боясь взглянуть на любовника и увидеть на солнечном лике тень. Или вспышку, плазменное облако гнева. Ты счастье в чистом виде. Беспощадное, природное, космическое. Ты лучше всех и всего. Лучше еды. Лучше выпивки. Лучше наркотиков. Лучше свободы. Лучше жизни!

— Кстати, о наркотиках и выпивке…

Бог Солнца улыбается одной из своих ослепительных улыбок, плавящих миры, и Диммило чувствует себя Золушкой на тонне кокса. Да ну к черту. Жизнь стала иной, потому что пришел Он, созданный из слоновой кости и золота. У бога-новичка нет иммунитета к благодати — и он принимает из рук Инти сигарету и стакан с чувством, похожим на благоговение.

Сигарета отнюдь не сигарета, а толстенный джойнт, скрученный руками божества, понимающего толк в травах. В стакане плещется самая яркая полынная зелень, на какую только способен старинный, дозапретный абсент, тот самый, что назывался «безумием в бутылке». И ни капли воды, ни крупинки сахара, чтобы разбавить поистине адскую горечь. Медик в Диммило протестует, но Мецтли, лунный бог, посмеивается над человеческими запретами: тому, у кого нет больше тела, даже чистый туйон не страшен. Яд, чья мощь нейтрализована спиртом, связана им, спеленута, так же, как адский сатана, друг бога Луны, связан чешуйчатым туловом Горгоны — всего лишь приправа, не отрава. Для того, у кого нет больше тела. Для таких, как они с Дамело, скука страшней.

Затяжка и глоток, огонь течет по языку, обжигая нёбо, льется в глотку расплавленным золотом, настоянном на запахах утреннего перелога. Затяжка-глоток-выдох. И повторить.

Диммило закрывает глаза и больше не пытается контролировать ни себя, ни остальной мир. Теплый поток бежит по жилам, покачивая на волнах и заставляя забывать, забывать, забывать — боль своей жизни, угрозы людей, детскую неуверенность и взрослую ненужность. Так много чувств… Так мало памяти… Надо успеть, пока память не истончилась, не перешла в пронизанную солнцем пустоту, вспомнить минуты, от которых к затылку приливает щекотная волна. Мысли лунного бога грязны и шероховаты, ни следа привычной гладкости обмана. Это и лесть, и мольба, и предложение сделки.

— Люди такие путаники… — шепчет бог Солнца на ухо своему пленнику, своей жертве, возлюбленному своему. — Когда говорит желудок — рассудок молчит, когда говорит рассудок — молчит сердце, а коли сердце заговорило — умолкает все остальное.