— Вот когда поймет намек — тогда и перестану. — Змеиная мать смотрит со значением. — Пусть соберет хоть одну разбитую душу обратно. По осколкам разгуливать много ума не надо, разрушать мы все умеем. Если ты забыл, то я напомню: решено возродить породу богов-создателей. И действовать надо по плану.

Ого! Диммило смотрит на любовника с изумлением: выходит, покер богов — не совсем покер? Или совсем не покер? И ловит ответный взгляд Инти, скорее испытующий, чем смущенный. Кажется, Мецтли, лунный обманщик, тоже проходит испытание — но на что? На преданность божественным ценностям или на мизантропию?

Глава 11. Насилие ожесточает — доверие убивает

— Не скучал по драконьей правде, говоришь? — посмеивается Амару.

Дамело и рад бы огрызнуться, но кому, как не их семейному дракону, знать: индеец не верит в силу лжи. Не надеется на нее так, как надеются белые. Не пытается отсрочить расставание словами, сладкими, словно лучшие десерты месье Ваго. Да просто не пытается ничего удержать и присвоить, привыкает любить все краткоживущее и эфемерное, учится терять безболезненно и разрывать безвозвратно. Я ушел из твоей жизни, детка, удаляй меня: переписку, контакты, фотографии. Меняй пароли, маршруты, любимые кафе. Не ищи мою улыбку, взгляд, запах, не оборачивайся, заметив знакомую куртку в толпе. Прощай, я ушел. Истек весь, вылился, сдох.

Когда-то он сказал это подруге детства и с того момента, точно плеер, поставленный на повтор, все никак не может остановиться. Единственный и Последний Инка не пожелал стать ни единственным, ни последним. Ни для кого.

— Так-таки ни для кого? А как же сладкая парочка ангел-монстр? — осведомляется Амару.

Индеец давно заметил: во всех драконах есть что-то меланхолично-садистское.

А еще положенные для правды секунды истекают слишком быстро. Можно ли отсрочить произнесение правды, прикрываясь ее незнанием? Пожалуй, нет. Когда рядом Амару — точно нет.

— Я не знаю, которая из двух мне нужна, — роняет Дамело.

Дракон меряет его тяжелым, холодным взглядом.

— Хотел бы я сказать тебе пару слов… — вздыхает он. — Сказать тебе: позови, когда повзрослеешь. Ты что, школьник, выбирающий между королевой выпускного и подругой детства?

— Нет, я взрослый мудак, выбирающий между женой и любовницей! — огрызается Сапа Инка — и понимает: попал.

Правда, как и любовь, умеет бить не хуже ножа.

Его жена, главная, законная, аккуратно подложенная Сапа Инке самим Супайпой — Тата Первая. Остальные — наложницы, девы Солнца, его оружие, его развлечение, его питомицы, но не жены. Его связали божественным союзом с ангелом, супер-эго сильной, но отчаявшейся женщины, мечтающей об одном. Умереть. И даже не обязательно оставлять гламурно выглядящий труп. Времена маленьких принцесс, спящих в красном море, прошли.

Дамело вспоминает безоглядный бросок в провал ангела, не ведающего, что за спиной у него — крылья. Ну да, владыка Миктлана швырнул вниз мать Таты. А что еще делать с человеком, который сам, своей волей пришел в Тлальшикко, в преддверие ада? Спасать? От кого? Кто причинит Орфею, забредшему в нижний мир, больше вреда, чем он сам себе причинил? За желание воссоединиться с преисподней, за тягу к ней смертные платят самую высокую цену. Настоящие души не продаются, а вот порченые, с гнильцой, души-симулякры, как у Гидры и Рептилии…

Ангелы, как никто, понимают толк в очистительных жертвах. Тата Первая должна была позволить матери упасть, разбиться о дно геенны, слиться с городом-призраком. И если спасать, то всех чохом, неся небесное милосердие всем без разбору, водопады, моря милосердия! Желание избавить от преисподней одну-единственную слепую старуху могло стать знаком дочерней любви, но… Никакой любви, ни дочерней, ни женской, в ангеле нет, есть ужас, перемолотый временем в алмазную пыль, нестерпимо сверкающую под вышним светом и причиняющую столь же нестерпимую боль.