Повзрослейте или умрите. Владыка преисподней слышит эти слова во всем — в стуке каменной осыпи, в скрипе проседающих домов, в шорохе листвы и реве водопада. Все, что есть в Миктлане, повторяет: повзрослейте или умрите. Но разве они дети? Дамело распутничал, пытал, убивал, пил человеческую кровь. Он мужчина!

— Ты избалованный ребенок, — ворчит Амару, выглянув на минуту из-под крыла. — Позови, когда вырастешь.

Горгона и Ицли, похоже, не видят дракона, чтобы видеть его, мало быть адским монстром, надо стать богом. А то наверняка бы сейчас кивали наперебой, как две игрушечные собачки.

Дамело вздыхает: он окружен предателями. Или хуже того — воспитателями. Они все хотят для него самого лучшего. Они готовы выкрасть молодого кечуа у него самого, промыть ему мозги, оставив от него то, что их устраивает — тело или душу. По их мнению, это могло бы стать свободой для владыки Миктлана. По мнению владыки, это могло бы стать концом Миктлана. И Миктлантекутли не знает, боится он такого исхода или, наоборот, жаждет. В мире живых сказал бы: жаждет, но подсознательно, скрывая от себя, чего хочет на самом деле. В мире мертвых нет никакого подсознания, здесь ничего не спрячешь, все надежды и стремления голы, словно твердь во второй день творения. Это место — полигон для испытания сознания на прочность. И подсознание здесь главный инструмент, краш-тест для разума Дамело.

От неспешного течения мрачных мыслей индейца отвлекает не крик и не вопль — вой.

— Черт, черт, че-о-о-орт! — Ицли вскакивает с места, где только что валялся, точно кот на солнцепеке, наслаждаясь скромным комфортом преисподней: вытянуть сбитые о камень босые ноги, пристроить грязные бока на холмик мягкой земли, будто на спальный мешок, и подремать, пока хозяин болтает со своей ручной зверушкой…

Помощник Миктлантекутли лупит себя по шее, по плечам, скребет серую от пепла кожу, процаратывая в ней багровые полосы, извивается, пытаясь достать до лопаток. Повелитель ада не обращает внимания на этот танец на углях. Он рассматривает что-то под ногами Ицли.

Вот дурак у него цицимиме. Улегся прямо на муравейник. Хотя откуда городскому жителю с другой стороны планеты знать, как выглядят гнезда тропических огненных муравьев? Для Ицли это просто куча насыпанной кем-то или чем-то земли, в которой не может быть ничего живого. Как, впрочем, и нигде в Миктлане. Да и сам цицимиме мертв давно и бесповоротно, но отчего-то ощущает муравьиные укусы, похожие на крохотные ожоги, жар от которых быстро разливается по телу.

— Стой! — приказывает Дамело. Не просит, не уговаривает — приказывает.

Ицли, кривясь от жжения, замирает. Владыка Миктлана снимает муравья с его кожи и рассматривает насекомое цвета глессита на просвет. Ядовитая тварь корчится, пытаясь достать жалом — и достает. К изумлению индейца, боль от укуса есть — и весьма чувствительная. Он шипит, растирая муравья между пальцами и, оглядевшись, видит резервуар для воды на погнутых опорах:

— Туда!

Его помощник сразу понимает, зачем, и не успевает Дамело глазом моргнуть, как Ицли уже там, стоит под трубой, раскрытой причудливым бурым цветком. Миктлантекутли со всей дури бьет в днище и слышит, как оставшаяся вода бежит из покривившейся бочки вниз, чтобы водопадом обрушиться на парня. Тот хохочет, оглушенный и ослепленный потоком не слишком чистой, с ржавью водицы, смывающей с него пот, грязь и муравьиные полчища. Тата Вторая наблюдает за ним насмешливо-отстраненно.

— Тебя не покусали? — спрашивает Сапа Инка, прекрасно зная, что не покусали. А и покусали бы — не заметила.

Из них троих Ицли самый живой, хоть и давно мертвый. На него сильнее всех действует то, что принесла в Миктлан Первая, разлила в воде и рассеяла в воздухе — проклятое ангельское милосердие, второй шанс для грешных душ, возможность меняться и возрождаться.