То, что сверху, с трона владыки виделось любовью и преклонением, внизу, в гареме оборачивалось жаждой власти — неутолимой, не знающей стыда и преград.

За годы, что принц наблюдал мир через решетку кафеса, он пережил смерть десятка наложниц, решившихся понести от наследника трона. Дамело не знал, умерли они быстрой смертью от удавки или медленно захлебнулись соленой водой, затекающей в зашитый мешок. Участь любовниц его не волновала, как и смерть их нерожденных младенцев. Клетка на раз отучает от вранья о любви прекрасной рабыни к столь же прекрасному царскому сыну. Будь Дамело стар, уродлив и безумен, он был бы по-прежнему ценной, лакомой добычей. Каждая из одалисок, купленная или дареная, но не пришедшаяся ко двору, мечтала однажды стать матерью-султаншей. Так же, как жены и наложницы отца. Так же, как любая из тех, кто мечется сейчас по комнатам, переодеваясь в лучший наряд, вплетая монеты в косы, нанизывая на руки звонкие браслеты. Даже последняя из служанок надеется: выбор нового повелителя падет на нее. И плевать, что лев пустыни половине из них брат или племянник. Плевать! Этот дворец наслаждений и не такое видал.

— Муравейник, — усмехаясь, бормочет про себя Дамело.

И зверь, пришедший из золотых раскаленных песков, согласно кивает:

— Сад дьявола. А ты, видать, младший дьявол? Что, сладко тебе жилось под отцовской рукой, пока я промышлял разбоем в саду Аллаха?

Ох и рассказал бы ему принц-заключенный про сладость гаремного житья-бытья…

— Сладко, — коротко кивает Дамело. — Мой будущий евнух.

И замирает, мысленно готовя себя к взмаху шамшира — последнему, что он увидит в жизни. Но не позориться же ему, вымаливая жизнь и прощение у пустынного льва. Тем более, что принц-наследник, почитай, и не жил никогда. Поздно начинать, поздно.

Сапа Инка внутри новой личины Дамело бушует, требует оружия, требует сопротивляться, требует вспомнить заповеди десяти царских родов, берущих начало свое по ту сторону океана. Принц из кафеса не слушает его. Он решает, что предпочтительнее: бежать отсюда в ночь, наполненную ослиным ревом и чадом костров, дрожащую листьями на старых оливах, или окончить жизнь в луже крови у ног разбойника, из-за которого половина караванов бесследно пропадает в песках — и не может решить. Одно принц-затворник знает точно: встреча братьев должна поведать больше, чем нехитрый секрет выживания в гуще дворцового переворота.

Почему-то он все еще жив.

— Зачем ты так, брат? — притворно печалится младший принц. Наверняка он родился вторым и не считается наследником, иначе это ему бы досталась клетка, а Дамело — изгнание. — Разве мы не можем обойтись без оскорблений и лишней крови? Я устал убивать. Людям кажется, будто в саду Аллаха нет жизни, но порой ее слишком много — даже там. Даже там.

— Отчего бы нам не поменяться местами? — шутит Дамело. То есть ему кажется, будто он шутит. Или предлагает брату бескровную смену власти. На деле ни черта она не бескровная. Законный наследник своего отца понимает: он не пригоден для пустыни так же, как для трона. Он ни к чему не пригоден, его вырастили не правителем страны и не ручной зверушкой правителя, а вещью, дорогой и капризной, требующей заботы и пригляда, но всего лишь вещью. Где уж такому справиться с теми, кто выжил в саду Аллаха.

— Можем и поменяться, — без тени насмешки соглашается Дамело-из-пустыни. — Мои парни будут довольны.

— Немного уважения, брат. — В голосе Дамело-из-кафеса проскальзывает упрек: ты можешь меня убить, но унижать меня, намекая, что твои бандиты сделают из меня общую шлюху — не значит ли это унижать себя?

— Ты не понял, — оправдывается младший принц.