Насилие ожесточало его, а доверие убивало.

И снова принц-разбойник смотрит на принца-затворника глазами зверя пустыни, совершенного в своей бесчеловечности. Хочешь, решим все миром? — спрашивает он. Ты станешь мной, а я тобой, из вещи, игрушки ты превратишься в грозу караванных путей, а я отдохну среди тел, созданных для наслаждения: мне, как и тебе, нравятся красивые люди, нравятся еще и потому, что они эфемерны, как все прекрасное, все, от чего и мужчине хочется плакать, — радуги, ароматы, лакомства, оргазмы. Мальчишка, обожженный пустыней, мечтает о счастье, входящем в тело через все врата. Он не знает: счастье не задержится ни на миг, зато останутся недосягаемые небеса, и приторные благовония, и наскучившие лакомства, и надоевшие наложницы. Чем больше их вокруг тебя, тем печальней твоя жизнь, о новый владыка. В конце пути ты станешь пустым и спокойным, как череп среди цветов. Как я, твой потерянный брат.

— Что ты собираешься с ними делать? — спрашивает Дамело-из-кафеса. Не то чтобы его волновала судьба людского моря, пахнущего родной кровью. Но он знает, каким будет ответ. И знает, что Дамело-из-пустыни ошибется в выборе.

— Самых красивых возьму себе, тех, что похуже, раздам своим людям. Старух убью, нечего им небо коптить.

Ну конечно. Принц-затворник качает головой и смеется.

— Что? — в голосе принца-разбойника детская, мальчишечья обида.

— Дурачок, — с последним смешком произносит Дамело. — Так я и думал, что ты без меня и недели не проживешь.

— Почему? — К счастью для узника кафеса, его брат не обидчив. Или обидчив, но ловко скрывает гримасу оскорбленного самолюбия.

Принц-затворник и сам когда-то учился правильным выражениям лица. Считывая скупые эмоции слуг и наложниц, подмечал, как поднимаются брови, кривится рот, меняются глаза, когда смешно, когда страшно, когда больно. Репетировал перед зеркалом: вот так, Дамело, вот так надо делать, когда сочувствуешь, а так — когда соглашаешься. Вот так ты добрый, вот так — понимающий. И только у гнева не было готового лица — гнев лепил свое. Дамело-из-кафеса чувствовал, что лицо, вылепленное гневом, не стоит показывать никому. Бессильная ярость смешна, и чем выше тот, кто ее испытывает, тем она смешнее. Ярость принца, которому не позволено гневаться и на последнего из своих рабов, охренительно смешна. Дамело не помнит, что значит это слово из его первой, позабытой жизни, не помнит он и себя прежнего. Бессонными ночами (а в кафесе едва ли не каждая вторая ночь бессонная) затворник, бывало, силился вспомнить ощущение себя из прошлой жизни, но смех, рожденный за пределами золотой клетки, беззвучен, давние обиды безвкусны, горе равнодушно. У этого равнодушия принц научился смиряться.

Сперва хотелось умереть. Дамело создал внутри собственного разума клетку, подобную кафесу, сдерживающую это желание. И все равно принц хотел умереть. Умереть как младенец — заснуть и не проснуться. Умереть по-взрослому — устав от жизни. Умереть как животное — перегрызть лапу, попавшую в капкан кафеса, и истечь кровью. За годы принц-заключенный придумал сотни смертей, безжалостных, безвозвратных. А потом собрал их и запечатал в душе, запретив себе думать о смерти, как об освобождении. Дамело пытался верить, что дождется другого освобождения, настоящего.

И вот оно пришло — с мальчишкой-дикарем, которого растили безводные пески, одичалые люди и заживо вяленое зверье. Однако свобода старшего принца не затянется надолго, как и правление младшего: пряные яства и медовая похоть гарема убьют долгожданную свободу Дамело, как только первая из жен произведет на свет наследника. Возможно, старшего принца уничтожат раньше, чтобы не рассказывал правителю, какие дела творятся в «саду дьявола». И зря: Дамело-из-кафеса не в силах защитить младшего принца от того, о чем сам знает понаслышке.