Повелитель геенны морщится, представив себе эту бескрайнюю, космическую скуку, в которой и боль научишься ценить как удовольствие. Слишком изысканное, чтобы его понимали люди. Или черти.

Видимо, к такому не сразу привыкают. Кто знает, может, для адаптации к райским кущам молодым ангелам требуется… демон-искуситель? Демон-хранитель? Демон-супруг?

А демону, привыкающему к адскому образу жизни, нужен ли союз с ангелом? Нужен, решили боги. Те самые боги, в чьих глазах ангелы — просто еще одна порода демонов-цицимиме, сходящая с небес в средний мир за справедливостью. Или за новой порцией алмазной пыли, полученной из человеческих душ. Так же, как Миктлантекутли и его свора поднимаются в средний мир за кровью безумцев и самими безумцами. И незаметно для себя меняются с каждым рейдом.

Владыка Миктлана вспоминает собственную ревность при виде страха в Татиных глазах: неужели я буду не первым, кого ты станешь ТАК бояться?

Дамело никогда не связывался с девственницами: подозревал, что развязаться не удастся. Да и какая девственница согласилась бы на его странные, жестокие, грязные условия? И кечуа всегда было безразлично, куда и с кем уходит женщина, с которой у него, как в таких случаях говорят, было. Укол ревности Сапа Инке внове. Пусть это и другая ревность — ревность сатаны, а не мужчины.

Зато Тату Вторую Дамело ревновал как мужчина, как любовник. Ему нравилось показывать Солнцу, чем они с Горгоной занимаются — в пику ему, золотому богу, отвергнувшему Тату, тогда еще единую, вмещавшую в себя и монстра, и ангела. Индейцу нравилось, что ради него Вторая перечит змеиной матери, строит планы на вечность вперед, борется с собой не на жизнь, а на смерть. И тело ее нравилось, даже в чешуе и с шипящим кублом вместо прически.

Люди любят сравнивать тело, вызывающее желание, с куском мяса. Дамело согласен: cочное, тугое, в перламутровой пленке фасций, оно подается под пальцами, пока ты вертишь его, раскладываешь поудобнее, придумывая, что бы с ним сделать. Обнажаешь, скоблишь, разделываешь, жаришь. Несколько минут — и оно готово, а ты наелся до отвала. Но не будешь же вспоминать бифштекс, приготовленный полгода назад? Не станешь перекатывать на языке вкус его и запах? А тем более не захочешь видеть его изо дня в день. В своем доме. В своей жизни. В своих планах на будущее.

Не захочу, сам себе отвечает Сапа Инка. Что хорошего в хваленом доверии, которое оборачивается присутствием чужого человека, его болтовней о неинтересных тебе делах, его безголосым (да хоть ангельским) пением в душе, его маленькими грязными тайнами, его телесностью, от которой тебя воротит?

— С ангелом тебе придется остаться телесным на целую вечность. Или на две, — небрежно бросает Амару.

— Я думал, будет наоборот, — озадаченно бормочет индеец, припоминая Первую, строящую планы на него, на его способность вызывать страсть, сумасводящую, затягивающую. А ведь верилось когда-то: ангелу дай волю, он посадит кобеля Дамело на цепь, назначит тому физические упражнения, неснимаемый целибат, усмирение плоти — и вперед по пути небесных ниндзя. — Ну и ангелы пошли…

— От каждого по способностям, каждому по потребностям, — смеется дракон. — Не об этом ли вы мечтали, люди? Вот и далось вам… по мечтам вашим.

Да уж далось. Проиграв немного, можно выиграть гораздо больше. Выиграв чересчур много, можно потерять все.

У Миктлантекутли слишком много карт на руках, он запутался в искушениях адских и райских. Всюду ему обещают столько блаженства, сколько может вынести его тело.