— Хорошо, что мы не люди, — бормочет Мецтли.

— Не отказывайся от своей свободы, — советует Инти. — По крайней мере от той свободы, что можешь себе позволить. Мы, боги, невольники, рабы своей мощи. Наслаждайся красотой выбора, мальчик, наслаждайся, пока можешь. Желай, пока твои желания не начали убивать… Ты в порядке? — Тень беспокойства в голосе золотого бога трогает почти до слез: сколь огромно должно быть чувство, чтобы затмить солнце.

— Не больше в порядке, чем обычно, — невесело усмехается Димми. — С Дамело я в порядке уже пятнадцать лет. Я привык, что этот парень вечный источник проблем. И ладно бы только своих!

— Наверное, ты станешь богом, — кивает Инти. — Совсем скоро.

— Это потому, что я бездушный поц? — дерзит Мецтли.

— Нет. — Улыбка Инти будто рассвет за пеленой тумана. — Потому что понимаешь, когда погибшее спасено, а спасенное погибло.

Диммило замирает, пытаясь вместить божественное откровение. Принять которое мешают страх и лень, даже когда истину приносят на тарелочке. В наше ничто посреди нигде.

А где-то вдалеке, на просторах Тлальшикко, боги нижнего мира обсуждают судьбу Миктлантекутли, словно скучный телесериал:

— Почему круг за кругом — одно прелюбодейство? — недоумевает Тласольтеотль. — У мальчишки что, других грехов в запасе нет? И вообще, разве это ад? Какая-то площадка для сублимации несостоявшихся маньяков.

— Каков сатана, таков и ад, — пожимает плечами Супай. — И не тебе его корить, покровительница блядей и пожирательница дерьма.

Мецтли так и замирает в ожидании звука пощечины. Или звона разбитой посуды, отборной ацтекской ругани, хруста сломанных костей, ну хоть чего-то. Однако змеиная мать не реагирует на оскорбление. Вернее, реагирует, как если бы ее назвали «мадам» или «мадмуазель»: иронически приподнимает бровь. Получается, врут легенды: богов ничем не оскорбишь?

— Еще как оскорбишь, — посмеивается Инти. — Но не официальными титулами и не перечислением функций. Со временем поймешь, малыш.

Раньше Диммило бы передернуло от такого обращения. А сейчас — ничего. Он и вправду малыш и перестанет быть малышом тогда, когда мысль о взрослении перестанет радовать и начнет пугать. Это называется «опыт».

— Мне кажется, напарничек у Дамело… — как ни в чем не бывало продолжает Супайпа. — Хозяину под стать. Тела нет, зато все помыслы о сексе.

— А! — отмахивается Тласольтеотль. — Нам ли не знать: у людей сексуальные фантазии от бестелесности еще пышней цветут. Теперь этот… как его там… Ицли, пока все, чего боялся, не испробует — не успокоится.

— Многого же он боялся, бедный парень, — вздыхает инкский бог зарождения и разложения, которого христиане считали дьяволом. — Нельзя столько от себя бегать.

— Если человек пытается убежать от себя, приходится бежать всю жизнь, — философски замечает змеиная мать.

— Эх! — машет рукой Супайпа. — В моем Хурине Пача полным-полно таких, как он, слишком молодых, слишком гордых, чтобы принять себя как есть, целиком. А надвое живой человек не делится.

— Зато мертвый — запросто! — Тласольтеотль подмигивает, похоже, сразу всем в Тлальшикко. Даже демонам и людям, застывшим, будто статуи.

— Не надоело? — неожиданно сердито отвечает золотой бог. — Ты и так все его окружение расколола. Куда ни глянь, одни Тени да Маски. Перестань уже.