— Твоя девочка чересчур рискует, — кривит рот бог Луны. — Мой Дамочка терпеть не может, когда его ловят или шантажируют. Чем сильней на него давишь, тем жестче он становится.

Диммило усмехается, вспоминая свою прежнюю, земную жизнь и сущность. Вот его друг, решительный, неумолимый, разносит чужие щиты: пусти меня, слышишь, пустипустипусти! Вот он же, упертый, словно матрос, легший грудью на вымбовку, изо всех сил толкающий барабан. Он и сейчас такой же. Осталось только решить, что делает Дамело с таким усилием — бросает якоря или поднимает. Да еще проверить, сорвется он с якоря по имени Тата или не сорвется. Если Горгона закроется от Миктлантекутли во вседневной женской раковине, в обыденном торге — секс в обмен на послушание — сохранит ли Сапа Инка в себе последние крохи человеческого? И зачем владыке Миктлана их беречь, если от них так больно?

Димми бросает взгляд на золотого бога, мимолетный, искоса, почти такой же, как тот, брошенный на Дамело Горгоной: надо же, за счастье с этим существом я продал человеческую душу!

Но кто знает, вдруг настоящие души не продаются.

— Что у нас дальше по плану? — нетерпеливо щелкает пальцами змеиная мать.

— Гнев и насилие, — бубнит Супайпа. Опять он что-то жует, прорва ненасытная. Когда владыка Миктлана вернется, его вечно переполненный холодильник будет абсолютно и блаженно пуст. Как и его разум.

Диммило с удивлением понимает: он упорно верит, что старый друг вернется — и мир вернется на круги своя вместе с Дамело. Черт с ним, с самовлюбленным мудаком, пусть и дальше получает удовольствие от женщин, не зная, что помимо удовольствия существует еще и близость.

Потому что близость не всегда есть удовольствие.

Димми единственный человек среди тех, кто проводит божественное, космическое время здесь, в Тальшикко, за гранью времени земного. По крайней мере он когда-то был человеком и все еще помнит смешные постулаты людской этики. Поэтому готовность друга детства спариваться с каким-то змеехвостом шокирует бога-новичка — но только его. Остальные даже не видят разницы между Горгоной и человеком, не видят этой стены в человеческом мозгу, утыканной бутылочными осколками, исписанной словом «ТАБУ» по-всякому — от легко смываемых граффити до въевшегося в камни контррельефа. Богам не понять пережитый Диммило ужас, когда пятнадцать лет назад его детский мир рухнул и взрывной волной мальчишку-подростка выбросило за проклятую стену.

«Ты что, педик?»

Как бы он хотел этого не слышать. Как бы он хотел дать в зубы спросившему за одно лишь слово «педик». Как бы он хотел хотеть только этого, а не того, за что ему больше не место среди нормальных пацанов. Нормальные пацаны не спят с другими пацанами. А если и спят, то в очень определенной позиции. Попытайся подвинуть стену с надписью «ТАБУ», грозящую раздавить твою жизнь — и ты жалкий педик. Пидор. Пидарас. И еще десятки слов, превращающих психику в развалины.

Сам Диммило от осознания того, что он педик, ни капли не изменился — он даже не пытался протестовать, напиваясь, хулиганя, что-то доказывая опасной и безразличной толпе. Но отныне все самые обидные ругательства относились к нему, неважно, понимал ли их подросток, который и целоваться-то толком не умел. Большинство оскорблений значило что-то мерзкое и одновременно головокружительно-притягательное.

Имя Димми на итальянском призывало: «dimmi lo», «скажите мне» — и просьбу, заключенную в имени мальчишки, мир выполнил с лихвой. Самые грязные мысли на его счет стали всего лишь частью правды, самые гнусные намеки — не более чем приглашением — приглашением вместе вываляться в грязи, так пугавшей маленького чистюлю, маменькиного сынка, начинающего педика.

А вот Дамело, будучи старше Диммило всего на год, не боялся ни грязи, ни осуждения — да ни черта он не боялся, вообще.