Душа твоя не будет разрушаться и гнить заживо, если нет в ней гнезда заразы, раскинувшего миазмы гниения, будто черные щупальца. Ради такой увечной чистоты и производятся ампутации. Пусть ты никогда уже не сможешь бегать наперегонки или играть на фортепьянах, но по крайней мере не умрешь от заражения крови. Кому, как не ангелам, знать, на что идут ради чистоты.

Тата распахивает крылья, такие прозрачные, такие холодные — не теплее небес. Когда-то через окно самолета небеса казались уютными, будто огромная, от горизонта до горизонта постель со взбитыми, точно сливки, подушками. Лечь бы на эту пуховую мягкость и спать, спать вечно, видеть захватывающие, цветастые сны, просыпаться в минуты слишком ярких переживаний, осматривать бело-голубую бесконечность и снова проваливаться вовнутрь сонных видений. Так чувствуют себя засыпающие в сугробе, умирающие от переохлаждения, наслаждаясь последним подарком отлетающей жизни.

Вот и на небесах нет ничего, кроме холода и безмятежности. Не слишком приятное открытие для новоприбывших.

Зато в аду человек учится ценить безмятежность превыше всего. Превыше страсти, превыше опыта, превыше истины. Безмятежности никогда не бывает вдоволь и чересчур, в отличие от страсти, опыта, истины.

— Хочешь пойти со мной? — спрашивает лунного бога Единственная. Легко и небрежно, будто на прогулку зовет.

Если в прошлый раз Тата помешала сама себе, вернее, сидящий в ней зверь помешал ангелу добиться желаемого, отчего бы не попробовать теперь? Татина мечта исполнилась: зверя больше нет. Единственная чувствует себя, словно наркоман, слезший с иглы, она гордится своей чистотой, еще хрупким, но быстро прибывающим ледяным щитом. Однако Тате по-прежнему необходим тот, кто станет ангельскими глазами, ушами и стыдно сказать чем еще в мире живых и в мире мертвых. Кто будет беспрекословно исполнять волю небес — любую волю.

А значит, надо попытаться поймать проклятого индейца еще раз. Не на себя, не на Горгону, так на Диммило. Наивный кечуа может врать себе сколько угодно, но любовник Инти сатане дороже всех баб на свете. И уж Тата не преминет разобраться, почему, до последнего винтика разобраться. Это может пригодиться в использовании их обоих, и Дамело, и Диммило, в тех самых благих целях, что оправдывают средства. И никакая сентиментальная змеиная задница ангелу больше не помешает.

Единственная довольна тем, что половина ее исчезла, растворилась в нетях, в бездне Миктлана: так приятно не чувствовать себя сумасшедшей с чужими голосами и воспоминаниями в голове. Даже если для этого нужно убить какую-то часть себя — бОльшую часть. Горгона наверняка не позволила бы затащить Мецтли на небеса. Хотя именно там лунному богу место, а вовсе не в объятьях золотого развратника.

Ангела и бога Луны ждут холодные небеса, накатанные колеи орбит, спокойствие абсолютного нуля. Оба они не ровня Инти и его последышу, жестоким искателям наслаждений. И Тата, и Диммило — из породы искателей счастья. Пути ищущих счастья и ищущих наслаждения сходятся в одной точке, словно у планет и комет, чтобы потом разойтись на десятки, а может, на сотни лет. Значит, не будет никаких «богов Солнца и Луны», «ангела и дьявола», связи между ними не будет, а будет планета, прикованная к светилу, — и комета, бродяга неведомой судьбы.

За то время, что они проведут вдали друг от друга, многое изменится в мире живых. Кай Пача — хронометр верхних и нижних миров, вселенские песочные часы. Лишь он осознает и измеряет время. Если Дамело не явится за другом прямо сейчас, то, возможно, явится через полвека. И не за Диммило, а за ней, Татой. И кто знает, каким станет их тогдашнее здесь и сейчас. Одно Единственная знает наверняка: оно будет столь же мимолетным.

— Ты ведь надеешься, что Дамочка полезет за тобой на небеса? А не за тобой, так за мной? — полуспрашивает, полуутверждает Диммило.