Одного слова богини судьбы довольно, чтобы разрушить схему мироздания, до того казавшуюся четкой и правильной. Мельхет Ицпапалотль учит своих детей неуважению ко всему на свете. Зайди чуть дальше по этой стезе — и неуважение превратится в презрение.

Миктлантекутли не хочет ни знания, ни презрения. Он от него устал, устал еще при жизни, в мире белых: надоело делить мир, точно шахматную доску, на свое и чужое.

К тому же у них, похоже, другие дела. До черта дел.

Земля все еще гудит, будто провода под напряжением, и тужится, словно роженица. Через пролом вырывается сноп света, перед которым даже свечение Амару кажется тусклым. Белый луч ударяет в потолок кротовины, точно кулак. И разрывает ткань миров аккурат в том месте, где проложена ветхая, истончившаяся от древности заплатка, — в месте падения Утренней звезды. Перед запертыми в лоне земли открывается небо. Путь наверх свободен.

Глава 13. Олл-ин

— Значит, он пожертвовал всеми нами… то есть вами? Как непохоже на него, — произносит Диммило, пока они с ангелом сидят поодаль от богов, ждущих окончания долгой игры, последнего круга торговли, вскрытия карт. — Любить Дамело не умеет, но чтобы бросить своего человека на смерть, когда тебе ничего не стоит его спасти… Не свел ли Хозяин нашего Дамочку с ума?

— Он просто пасовал. Сбросил карты, — отвечает Тата, теперь уже не Первая — Единственная. — Сбросил прошлое, сбросил чувства.

— Или пошел ва-банк.

— Олл-ин, красавчик, — небрежно поправляет ангел. — В покере это называется олл-ин. — Все тут в курсе покерных правил, просто клуб бессмертных картежников какой-то. — Если Дамело выиграет, он все свое вернет, да еще приберет к рукам чужое.

— Что, например? — осторожно уточняет Мецтли.

— Не знаю, — пожимает плечами Тата. — Меня. Тебя. Всё.

— А мы ему нужны? — невесело усмехается Диммило. — Что-то, когда мы у него были, Дамело нас не больно берег. Тебя у Инти забрал — но завоевывать не стал. Меня ему отдал и обратно не звал.

Ангел улавливает в душе отголосок ревнивой радости: это тебя он отдал, не меня!

— Ты не понимаешь, — качает головой Тата Единственная. — Тому, кто всю жизнь целый, нас, половинок, не понять.

— А ты мне объясни, — вкрадчиво просит Димми.

Ангел не знает, как ему объяснить. И не потому, что Мецтли — лунный обманщик, повелитель мороков и снов, вечный антагонист правды, ясности и света, прямых и откровенных, словно удар в лоб. Не потому, что Димми — мужчина. Все они понемногу меняются, идут туда, куда тянет не огражденный стенами телесности разум, и скоро сами позабудут, какого пола были их тела. Не потому, что Диммило был влюблен в Дамело, да и сейчас еще, кажется, есть немного…

А потому, что нет слов, чтобы передать, каково это — проснуться однажды без половины себя. Когда хочешь одного — вернуться в сон, где был целым, неповрежденным. И чтобы никто и ничто тебя не пробудило. Когда кажется: вот откроешь глаза, а вокруг будет пустота, потому что мир, послушный твоему приказу, умрет. Ты сам запретишь ему воскресать из-за того, что глупая надежда осенила тебя крылом. Безнадега лучше, она не добавляет боли в и без того невыносимое.

For nothing now can ever come to any good. Из ничего не может произойти ничего хорошего. Но и ничего плохого, ни жара, ни боли под ребрами, ни крушения с трудом выстроенной жизни, ни дефолта по крупицам собранного доверия, ни девальвации вечных ценностей — в пыль, в хлам, в ничто.