Нет никакого Острова жертв, острова памяти, Оленьего парка. И нет больше никого из тех, кто остался в этой точке пространства, схлопнувшейся за спиной Миктлантекутли. Это индеец словно родился наоборот, войдя в лоно земли, а ипостась Последнего Инки, юный сатир, его дом Солнца, его адские гончие и его змеедева — все они исчезли, растворились без следа в воспоминаниях Хозяина. Неспроста старик столько лет ждал Дамело в центре преисподней, вечно открытый, вечно гостеприимный, будто ловчая яма.

Лишь Ицли-Амару, хитрый межмирный змей, избегнул общей участи быть похороненным на дне этой ямы. А ведь он пытался спасти ВСЕХ, вспоминает князь ада. Дракон пытался отправить гончаков к Хозяину через родовые пути земли — но отчего-то не сказал правды. Видать, в ипостаси Ицли даже правдивый дракон принужден врать или недоговаривать, предоставляя тем, кто рядом, свободу воли — мнимую, иллюзорную. Нелюбимая людьми и нелюдями правда могла бы всех спасти, но у правдивого Амару печать на устах. И ты, не ведая, что творишь, преградил им путь к спасению. Получается, ты их убил, владыка Миктлана.

Зловещую колдунью-провидицу Ариадну.

Воплощенную силу и воплощенную слабость Минотавру.

Хранительницу гнева преисподней Цербера.

Свободную силу сельвы Ункву.

И Горгону.

По крайней мере я успел сказать Тате, что люблю ее, на удивление спокойно думает Миктлантекутли.

Ему кажется, это скорбное бесчувствие, защитная пелена, окутавшая сознание, словно вечные туманы острова, туманы сельвы, порождение Водопада Ангела. И она вот-вот опадет, развеется, оставляя разум на растерзание горю. Но минута проходит за минутой, а безразличие так и не сменяется ни отрицанием, ни яростью, ни всем, что прилагается к истинному, нежданному, жестокому горю.

Наконец-то молодой кечуа понял: ничто не вечно и не безвозвратно. Если ему будут нужны возлюбленные, он вернет их. Всех.

Ведь они до сих пор на том острове. Хозяин и есть остров памяти, расположенный в стратегически важной точке междумирья. Волны захватчиков накатывают на него одна за другой, вгрызаясь в сушу век за веком. Спорная земля то пустеет, залитая кровью аборигенов, то зарастает храмами, монументами, дворцами, построенными в честь победы, по обету, в дар гордыне людской. Острову жертв Судьбой предназначено служить пробным камнем, камнем преткновения на путях гордыни.

— Не бойся, сын мой, — увещевает богиня. — Поздно бояться. Ты меня уже принял.

— Я тебе верил. Я верил В ТЕБЯ. Верил, что вниду в рай. А ты превратила меня в адское орудие.

— В небесное орудие, — поправляет Ицпапалотль. — В бич божий. — И оглядывается на Дамело: понимает ли он, чего избегнул, отказав своему ангелу?

Дамело понимает. И видит воочию, как, скрежеща, запускается судебная машина, как возмездие, кровавое и избыточное, загребает частым гребнем всех, кто рядом. Даже ему, владыке собственной преисподней, боязно: при виде зловещего ангела Тамоанчана воспоминания лезут из кладбища в голове, точно агрессивные зомби, только успевай закапывать. Легче пойти самому, доброй волей, в пасть молоха. Мельхет.

Боги терпеливы. Они умеют ждать, как ждут крокодилы, застывая с распахнутой пастью на часы-годы-века, пока кто-то, глупый или умный, но всегда слишком самоуверенный, не попадет на беспощадную терку острых зубов. Рано или поздно это происходит, и тогда в игру вступает божественный суд, сухая, бесчеловечная, как принцип выживания, справедливость.

— Я мог… отказаться? — Голос Хозяина звучит беспомощно, просительно. Жалко.

— Конечно, мог, — улыбается Ицпапалотль. — Отказаться от своей судьбы проще простого. Немного смирения, много воздержания — и ты свободен.

Смирение и воздержание, усмехается про себя Сапа Инка.