— Грязь, грязь на всех. И апостолы не чисты от одержимости, и после крещения человек осквернен, все его грехи при нем и останутся. Не через крещение верный очистится, но через молитву! Через страдание очистится! — Кажется, Хозяин озлился на выговор, решил сменить жалобные стоны на проповедь. Ишь, разговорился, самого сатану мессалианской ереси причащает. А ведь только что еле ползал, будто поднятый из могилы зомби. Да он и есть зомби, мертвец, возвратившийся с того света к несчастным близким, чтобы выпить их жизненную силу, забрать с собой на остров памяти, на остров жертв. Жертв памяти.

— Должно хранить бесстрастие, и причастие святому духу во всяком чувстве, — вещает педофил, усыновленный Ицпапалотль. Приемная маменька благосклонно внимает — что ей сделается? Нет никого беспристрастнее и причастнее святых тайн, чем сама Судьба. — Сатана и дух святой сообитают в человеке и даже младенцы…

— …хотят секса. — Дракон перебивает религиозный пыл старого извращенца именно тем, от чего религией и отгораживаются — правдой, обжигающей хуже огня. — Признайся, старик, долго ты теософией догонялся, чтобы забить вкус вины?

— Моей вины тут не было и нет, — четко, как на смотру, рапортует мессалианин, «молитвенник», «чистый» — притом, что в названии его веры явственно звучит имя Мессалины, символа разврата всех времен и народов. — Ибо зло существует по природе, а человек…

— Знаем, знаем. — Смех у Ицли-Амару щекочущий, ласкающий, словно мехом по коже ведут. — Человек, по вере твоей, имеет две души: одну человеческую, а другую небесную. Это называется двоедушие. А знаешь, кого твой народ зовет двоедушным? Каждый из рождаемых заимствовал от прародителя как природу, так и рабство демонам. Они болтают… — Голос Амару внезапно меняется, становится глухим и одновременно жестким, точно его обладатель долго-долго молчал, но это голос человека, не драконий рык и шепот. — …что желающие спастись должны молиться, пока не почувствуют, что грех как бы некий дым или огонь, или дракон, или какой-либо подобный дикий зверь изгоняется молитвой и чувственно выходит через молитвы. Гордыня их хвастовства столь велика, что ублажаются они, как совершенные и свободные от всякого греха, как люди высшего порядка. Ты пытался стать безгрешным или безвинным, скажи нам, молитвенник?

Если боги судьбы улыбчиво-снисходительны, даже убивая, то драконы любят играть с жертвой, как кот с яблоком — наколоть острым когтем и катать.

— Изыди, змей, — хрипит, заслоняясь локтем, старик, вот-вот креститься начнет. — Изыди…

— Я-то уйду, — ухмыляется дракон. — А с кем ТЫ останешься? С посланником небес, с ангелом? Что ж, оставайся. Только сперва погляди на него, на ангела своего хранителя! — И вспыхивает весь, будто непобедимое солнце.

В свете Амару, проводника между мирами, Ицпапалотль рогатым зигзагом распарывает черноту, похожая на рентгеновский снимок: крылья бабочки превращаются в прозрачную кисею, растянутую костяком обсидиановых лезвий, сквозь женское лицо голубоватым свечением проступает череп. Женская ипостась Молоха — Мельхет Ицпапалотль, Ицпапалотль-детоубийца простирает над ними обрамленные ножами крыла.

Хозяин привычно опускается на колени, свесив голову ниже плеч, скрывая лицо. На приемного сына Мельхет он не похож, больше похож на раба, неумело прячущего свою ненависть — за то, кем его сделали, а может, за то, кем не сделали. Миктлантекутли читает его, будто раскрытую потрепанную книгу: некоторые страницы вырваны, буквы выцвели и стерлись, от золотого тиснения на обложке ни крупинки золоченой не осталось, но смысл все так же ясен, ясен и страшен.