— И только-то! Ладно, ступай.

Александр Михайлович обладал характером лёгким, незлобивым и потому на «ветрогона» не обиделся. Местные либералы Аржевитенов и Тургенев против него фрондировали, но писем в Петербург не слали, не ябедничали, и это губернатора устраивало. Загряжский был человеком широких взглядов, допускавших определённый либерализм, не в пример, скажем, пензенскому владыке Панчулидзеву. Это был вполне светский, ни к чему определённому не обязывавший либерализм, приобретённый им в эпоху просвещённого и благословенного Александра I, в годы войны с Наполеоном, в которой четырнадцатилетним юношей Загряжский участвовал полковым адъютантом.

Он с войсками побывал в Париже, посмотрел на тамошнюю вольготную жизнь, на систему гражданских взаимоотношений, на побеждённых французов, распевавших песни в обнимку с победителями, позавидовал их легкомыслию и умению превыше всего ценить комфорт и, можно сказать, заразился этими идеями, хотя другие вынесли из просвещённой Европы идеи революции и тираноборства, что и привело их, в конце концов, на Сенатскую площадь.

Загряжский принадлежал к древнему дворянскому роду, первые упоминания о котором восходили ко времени Дмитрия Донского. Он получил домашнее образование, свободно говорил по-французски и мастерски владел русской речью, но был малограмотен, читал редко, всерьёз ничем не интересовался. Писатель Иван Гончаров, работавший у него «подставным секретарём», заметил, что «у него в памяти, как у швеи в рабочем ящике, были лоскутки всяких знаний, и он быстро и искусно выбирал оттуда нужный в данную минуту клочок». Губернатор виртуозно владел устной речью, его рассказы напоминали тщательно отделанные загодя новеллы, которым он придавал видимость экспромта. Знал толк в живописи и в модной одежде, которую шил, живя в Симбирске, у петербургского портного, щеголял покроем и белизной белья, любил жить на широкую барскую ногу, и ухитрялся это делать на одно губернаторское содержание, впрочем, в этом были серьёзные сомнения.

Иван Васильевич ещё не успел дойти до двери, как губернатор его окликнул:

— Сегодня у нас вечер. Извести моих партнёров по висту.

Не одеваясь, в халате, Александр Михайлович пошёл на половину жены, в «мой сераль», как он изящно выражался даже в присутствии посторонних лиц.

— Как тебе спалось, Мари? — спросил Загряжский, целуя руку жены.

— Слава богу, покойно. А тебе, Алекс, наверно, не давали покоя твои одалиски?

— Ну что ты, дорогая. Представь, мне приснился великий князь Константин. Он хотел сослать меня на Камчатку!

— И кем?

— Начальником тюленей.

— Этот сон к переменам.

— Ты думаешь?.. Как Лиза?

— Здорова. Сегодня на вечере будет в новом платье.

Загряжский поцеловал жену на этот раз в блеклую и увядшую щёку и вышел. Упоминание об одалисках не было беспочвенным, супруга знала, что её Алекс шалопай и волокита, не проходивший мимо сколь-нибудь миловидного женского личика. В начале семейной жизни по этому поводу возникали между ними сцены, порой ужасные, но постепенно всё вошло в привычную колею: муж волочился за кем ни попадя, и если попадал в неловкую ситуацию, то верная Мари бросалась ему на помощь. Она так горячо уверяла всех, что муж ей верен, что это уже давно стало банальным столичным анекдотом.

Завтрак Загряжскому, как обычно, подали в рабочий кабинет. Он присел за обеденный столик, завязал на шее салфетку и отрезал кусочек ростбифа.

— Присоединяйтесь к завтраку, — произнёс он ежедневную ритуальную фразу, обращённую к стоявшему рядом Ивану Васильевичу.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство! — также ритуально ответил правитель канцелярии, привычно возвысив своего патрона до генеральского классного чина.