— Я был по морскому ведомству, но судьба позволила определиться в жандармы. А служил я в Охотске и на Камчатке, в Иркутском адмиралтействе, общим счётом пятнадцать лет службы на окраинах империи.

Загряжский, услышав про Камчатку, чуть не вскочил со стула, поражённый совпадением со своим ночным сном: ему снилось, что его могут отправить начальником тюленей на Камчатку, и жандарм явился оттуда: к чему бы это?

— Скажите, Эразм Иванович, на Камчатке тюлени есть? — слегка дрогнувшим голосом вопросил губернатор.

— Беспременно есть, но ещё больше их на островах. Будучи командиром корабля, я наблюдал их громадные скопления, как и моржей и котиков.

— И кто же начальствует над этим множеством живности? — робко поинтересовался Загряжский.

— Пока они бесхозные, чем пользуются добытчики других стран, что промышляют в наших водах, когда им похочется.

«А ведь сон в руку, — содрогнувшись, подумал Александр Михайлович. — Как бы меня не турнули на Камчатку. Правда, там тройное жалованье, но скука, не приведи, господи! Может, и этого камчадала прислали жандармом в Симбирск, чтобы он присмотрелся, гожусь ли я быть начальником над тюленями?»

— Позвольте полюбопытствовать, господин подполковник, — немного окрепнув духом, сказал Загряжский. — В чём ваша служба будет состоять в губернии?

— Его императорское величество соизволил определить задачи штаб-офицера. В общих чертах — это противодействие всему противозаконному в обществе, вскрытие фактов, мешающих действию государственного управления, наблюдение за течением общественной мысли, и, разумеется, всемерная поддержка авторитета губернаторской власти на местах, а также искоренение взяток.

— Тяжёленькая вам, Эразм Иванович, выпала ноша, — сочувственно промолвил Загряжский, — особенно в части взяток. Я их не беру, и признаюсь, не потому, что не люблю деньги — укажите мне того, кто к ним равнодушен?.. Но вы ни за что не догадаетесь, почему я не беру взяток.

Стогов сделал вид, что задумался над словами губернатора, а на самом деле был доволен таким направлением разговора: Загряжский хочет перед ним заголиться, показать случайному человеку изгибы своего нрава — пусть его тешится, жандарму слушать треп значительного лица всегда в прибыток, авось услышанное где-нибудь и сгодится.

— Никак не могу понять, Александр Михайлович, почему вы равнодушны к взяткам, — развёл руками Стогов и подпустил в беседу романтического флёру. — Может быть, причина кроется в какой-нибудь роковой клятве?

Загряжский весело рассмеялся смехом открытого человека, которому нечего таить от чужих людей, он был готов без всяких расспросов вывалить из себя всё, что только думает и чувствует.

— Причина моей стойкости к взяткам кроется в моей лени. Взятку за так не дают, надо что-то за неё делать. А я так этого не хочу, Эразм Иванович! Не хочу поступить противозаконно, потому что, если, не дай бог, всё откроется, то возникнет уже громадное беспокойство: кому-то нужно будет давать взятку, да не одну, а эту закидушку с крючками лучше не трогать — зацепит одной удой и не выпустит, пока не разденет догола, не выжмет досуха.

— Я поражён глубиной вашего ума! — поощрил Стогов губернатора.

— Вся беда, — вновь завёлся Загряжский, — что взятки берут хорошие люди от мошенников. Если бы брали хорошие люди от хороших людей, то взятка стала бы двигателем общественного прогресса.

— Как это так? — слегка опешил жандарм.

— Очень просто, — сказал Загряжский. — Хороший человек не будет давать взятку для плохого дела, другой хороший человек не возьмёт взятку, если она содействует плохому, в результате выигрывает всё общество, а это и есть прогресс и нравственное совершенство.