— А ты, Игнатий Мартынович, стало быть, чист? — усмехнулся Загряжский.

— Я прослужил в полиции тридцать лет, — бодро заявил майор. — И я не без греха. Но нынешняя молодёжь приходит в полицию только хапать и хапать!

Загряжский был доверчив и снисходителен к подчинённым, и честное признание старого полицейского взяточника его растрогало. Он взял недопитую бутылку шампанского и наполнил им большой бокал, дождался пенной усадки и долил с краями.

— Испей, Игнатий Мартынович! Наш полковой лекарь научил меня, чем лечить похмельную голову. А ты, поди, уже к ерофеичу приложился?

— Пригубил-с рюмку очищенной, — признался полицмейстер, осторожно снимая с подноса наполненный всклень бокал с шампанским.

Александр Михайлович, дабы не видеть воочию нарушения порядка государственной службы, отвернулся к окну и вернулся в исходное положение, когда хрусталь бокала соприкоснулся с серебром подноса.

— Кажется, мне надо собрать вас всех вместе — Филиппини, тебя и полковника Шуинга, — строго сказал губернатор. — Надо, в конце концов, решить это дело.

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Я немедленно приму меры, чтобы полковник был полностью удовлетворён. С тем и прошу вашего разрешения откланяться.

— Разве мы обо всём вспомнили? — удивился Загряжский. — Как дело с розыском шубы, украденной из гостиницы у проезжающего по казённой надобности в Самару сенатора Похвистнева? У меня где-то тут на столе его письмо со страшными угрозами, кстати, в твой, Игнатий Мартынович, адрес. Так как с шубой?

— Отыскали, ваше превосходительство. Но она оказалась в состоянии, в котором её нельзя возвратить владельцу.

— Это как? — заинтересовался губернатор. — Воры её загрязнили, попортили?

— Хуже: они её искромсали на куски, годные только на воротники. Из шубы получилось почти три десятка бобровых воротников. Я написал господину сенатору отношение, чтобы он решил, как распорядиться с этим добром.

— Да ты уже, поди, распорядился, — улыбнулся Загряжский. — Предполагаю, что высшие чины симбирской полиции скоро обретут на свои шинели воротники из бобров.

— Не буду лгать, — смиренно сказал полицмейстер. — У некоторых глаза поначалу разгорелись, но скоро погасли: шуба оказалась траченой во многих местах молью.

— Ну, а как поживает самый надёжный друг нашей полиции атаман Безрукий? — сказал Загряжский. — И как ему только удаётся разбойничать на большой дороге почти двадцать лет?

— Безрукий из старого воровского рода, его знает всё воровское дно, а спрятаться даже в полуверсте от губернаторского дворца — дело нехитрое.

— Это где же?

— Вся слобода в овраге, где течёт Симбирка, насквозь соединена ходами и выходами. Безрукому достаточно сигануть за забор, как его не найти и тысяче полицейских. Обыватели стонут от овражного ворья, но есть только один выход покончить с ворами.

— Какой выход? — заинтересовался губернатор.

— Сжечь дотла все притоны один за другим.

— Упаси тебя, Игнатий Мартынович, говорить это кому-нибудь ещё, — испугался Загряжский. — Исправники мне доносят, что в губернии народ всё чаще винит в пожарах полицию. Ступай, голубчик, разберись с бронзой полковника Шуинга, а про овражные притоны никому не говори.

Александр Михайлович выпроводил полицмейстера не только потому, что тот стал поглядывать в сторону недопитой бутылки шампанского, его влекла к себе встреча с тем, что составляло подлинный смысл его существования.