– А Хруст, значит, работал на Барыню, и Мухин сам натравил их на себя своими письмами и записками... – Шумов уважительно покачал головой. – Этот Бляха‑Муха все‑таки добился, чего хотел. Упрямый, черт... Но я думал, что до этого упрямца первыми доберутся другие люди.

– А кто там еще может быть?

– А ты вспомни, как Хруст узнал, что Мухин сидит в пятикомнатной квартире на Чайковского? Вспомнил?

– Как – вспомнил? Я и не знал никогда! Я знаю, как я узнал – это ты мне сказал, после того, как я вспомнил про телефонный звонок из Тамариной конторы...

– Костя, – с лестницы нам навстречу метнулся один из орловских людей. – У нас большие проблемы! Иди‑ка посмотри!

– Мама, – сказала на всякий случай Тамара и вцепилась мне в локоть.

– Мама тут ни при чем, – обеспокоенно заметил Шумов, вытаскивая из карманов оба своих пистолета. – Тут нужно других родственников поминать...

– А что это ты на меня так смотришь? – удивился я.

2

До выхода наружу оставалось ступенек десять‑двенадцать, и в открытом дверном проеме было видно звездное ночное небо. Однако наружу никто выходить не спешил. И на каждой ступени, пригнувшись, стоял человек в черной униформе с оружием на изготовку.

Их командир был на самом верху, почти у двери. Увидев Шумова, он оживленно заговорил, не снимая пальца со спускового крючка «Калашникова»:

– Костя, это вилы, понимаешь? Это ловушка. Мы отсюда живыми не выйдем, потому что там, снаружи, никакие не бандиты, там профи работают. У них снайперы кругом рассажены, по всему периметру, так что положат нас всех, если сунемся. Так что вопрос номер один – что это за хмыри, а вопрос второй – есть другой выход?

– Если выход и есть, они его тоже закрыли, – включился Шумов. – Ты же сам говоришь – профи.

– Я могу подмогу вызвать, – сказал командир. – Тогда они ударят этим с тыла... Но это уже будет называться война. И трупы потом придется паковать штабелями.

– Спасибо, что объяснил...

Я осторожно выглянул из‑за спины Шумова. Сразу за дверью начиналась открытая заасфальтированная площадка. Свет уличных фонарей делал ее достаточно освещенной, чтобы засевшие стрелки чувствовали себя, как в тире. Сами стрелки засели за машинами, находившимися метрах в ста пятидесяти от дверей склада. Еще между складом и машинами лежали люди – вся тыквинская команда была уложена на асфальт лицами вниз. Руки они держали на затылке, нервно подергивались, тихо матерились и ждали, чем все это закончится.

– Теперь врубились? – негромко и гадко засмеялся Хруст, которого тут же поставили на колени и держали на прицеле. – Вам лучше меня отпустить.

– Это не его громилы, – сказал Шумов, брезгливо покосившись на злорадствующего Хруста. – Те уже давно дома, меняют мокрое белье на сухое. Им если не платят, так и нет смысла лезть в драку. А тут люди покруче засели. И тоже ведь оперативно сработали, а? Иди поговори с ними.

Я завертел головой, чтобы понять, к кому он обращается.

– Я тебе говорю, – сказал Шумов и, чтобы у меня не возникало иллюзий, ткнул пальцем в грудь. – Иди и поговори с ними. Обрисуй ситуацию. Разойдемся мирно. Сегодня.

– Я? Мне идти? Туда, где снайперы сидят?! – Я обернулся к Тамаре, чтобы встретить там моральную поддержку, но вместо этого встретил тот дурацкий взгляд, которым женщина смотрит на мужчину, когда ожидает от него героических поступков. – Все понятно... Ну тогда дайте мне бронежилет, что ли...

– Твое обаятельное лицо, – сказал Шумов, – твой лучший, твой самый непробиваемый бронежилет.