– Ты ведь наверняка в молодости ходил в театр, Годфри? – Графиня заглотила брошенную мажордомом наживку. – Возможно, со своими подружками?

– Когда я был молодым, Оливер Кромвель закрыл все театры – и правильно сделал.

– Ну хорошо, – отрезала графиня, присасываясь к трубочке. – Так как же ты все‑таки развлекался в добрые старые времена?

– Мы не развлекались. – Годфри обнажил в усмешке беззубые десны. – Это было запрещено.

– По счастью, – вздохнула графиня, – я во время этих «беспорядков» находилась во Франции. – Она кашлянула и выпустила жидкость назад в чашку. – Я тогда была младенцем.

– Да сегодня достаточно просто пройтись по улицам, – проворчал Годфри. – Посмотрите, что творится в этом городе! Все эти шайки юнцов, которые опрокидывают портшезы, трезвонят в двери, оскорбляют женщин. Молодые люди сбиваются в какие‑то ватаги – «Дебоширы», «Титиры» и прочие. В мое время ничего подобного не было. А всему виной театр.

– Годфри, дорогой мой, ты не понимаешь сути проблемы, – вздохнула графиня. – Ватаги юнцов всегда будут безобразничать. Молодые люди всегда предавались разгулу и необузданным страстям. И всегда будут. И театр не имеет к этому никакого отношения. Проблема в молодых людях. Pluse sa chonge et все равно plus est la то же самое… или что‑то там по‑французски, я точно не помню… – успокаиваясь, проговорила графиня, и Годфри вернулся к своей книге. – Пигаль всегда это говорит. – Графиня почесала парик. – Pluse sa chonge, что‑то такое, что‑то там по‑французски.

– Придумала! – вскричала Элпью. – Я стану гугеноткой!

Дернув головой, графиня уставилась на нее.

– Гугеноткой? Ни за что, пока ты находишься под моим кровом.

– Французский язык, – объяснила Элпью. – Утром мы первым делом должны сообщить миссис Уилсон о несчастье, постигшем ее мужа. Тогда она сможет что‑то предпринять.

– Прости мне мою тупость, но какое отношение может иметь гугенотка к миссис Уилсон?

– Послушайте: Morbleu! Tettebleu! Ventrebleu! Mort de ma vie! Видите, я знаю все их ругательные словечки. Госпожа Уилсон не захочет видеть ни вас, ни меня, но наверняка подойдет к двери ради молодой француженки, продающей шелковые ленты.

Графиня кивнула Элпью и одним махом осушила остатки молока.

– Умница, Элпью. – Она подала чашку Годфри, чтобы тот снова ее наполнил. – А потом мы сможем спокойно заняться поиском пикантных новостей для «Глашатая».

Лондон еще только просыпался, а Элпью, договорившись с хозяйкой магазинчика, торгующего на Спитлфилдском рынке французскими шелковыми лентами, звонила в колокольчик у двери дома миссис Уилсон.

Через дорогу, у двери какой‑то лавки, притаилась в засаде графиня.

Дверь открыл слуга.

– Bon jour! – улыбнулась Элпью. – Sacre bleu, я хочу предлагать хозяйка этот дом хороший зделка!

Озадаченный слуга исчез в холле, оставив Элпью на улице. Быстро обернувшись, она подмигнула графине.

Через несколько минут к двери подошла миссис Уилсон, бледная и осунувшаяся. Она в тревоге вздрогнула, когда узнала Элпью.

– Я же сказала, чтобы вы сюда не приходили, – еле слышно проговорила она.

Элпью зачастила, заглушая ее голос:

– Ленты, какие душе угодно, мадам, темно‑красные в мотках и вишневые, лимонные и из серебристого газа… – Акцент ее исчез полностью.