- Ты и правда совсем онемел.

- Не могу разогнать сон. Пока тебя ждал, уснул.

- Дело не во сне. У тебя просто пропал аппетит к разговорам. И сказать

тебе, с каких пор?

Он не проявил любопытства.

- С тех пор, как я сказала тебе кое-что из того, что тебе так не терпелось

услышать.

Он не возражал.

- Потому что ты напрасно пытаешься разыгрывать циника, Робер. Ты -

провинциальный мещанин и мораль твоя сейчас шокирована, и ты наверняка

спрашиваешь себя, должен ли ты даже в таком положении, в каком сейчас

оказался, идти рядом с женщиной, так погрязшей в пороке, как я.

- А, ну да. Именно над этими вопросами я и ломаю себе голову. Поэтому и

ждал тебя два часа на тротуаре.

- Брось. Я тебя вижу насквозь.

- Допускаю. Только ничего ты не понимаешь. Я не говорю, что история твоя

доставила мне бескрайнюю радость. Она действительно была для меня подлым

ударом, твоя история...

- Я так и знала.

- ... но не потому что мораль моя шокирована. Если хочешь знать правду, то

должен тебе сказать, что ожидал услышать кое-что и похуже. Что ты меняла их

по пять раз в день в какой-нибудь из тех грязных гостиниц возле "Мадлены" или

еще где-нибудь.

- Стой, - прервала его Марианна. - Я больше не могу. Давай сядем...

Она рухнула на скамейку у аллеи и простонала.

- Положи ноги на сиденье, - сказал Робер. - Обопрись спиной мне о спину и

расслабься.

Они посидели так, привалившись спина к спине, и Робер ощущал всем своим

существом ее усталое дыхание, ее пульсирующее тело - тело уличной женщины, но

теплое и живое среди мрака и одиночества ночи.

- Дай сигарету.

Марианна подала ему пачку через плечо.

- Значит, ты должен быть доволен, что не слышал самого худшего?

- Должен быть, но вот на' тебе, не доволен. Только не потому, что

столкнулся с женщиной, которая шокировала мою мораль, а потому что женщина

эта оказалась в точности того же качества, что и я, - испорченная и

испачканная точь-в-точь, как я сам.

- Что? Уж не занимался ли и ты этим ремеслом?

- Почти.

- Нет, ну ты не станешь меня убеждать, что ты - один из "теть".

Он рассмеялся кратким невеселым смехом.

- Это не единственный способ. Человек не обязательно продает себя мужчине.

Женщины-клиентки тоже попадаются.

- Богатая была?

- Очень.

- И страшная?

- Очень.

- Естественно. Красивые находят себе мужчин, не покупая. Продать себя

красивой трудно.

- Дело не в том, что я себя продал. Я продал другое, Марианна. Свое

искусство.

- Ну, что ж тут такого плохого. Насколько я знаю, человек для того и

рисует, чтобы продавать.

- Ты не понимаешь. Душу я свою продал. Вот что я хотел сказать.

- Извини меня, но в таких вещах я действительно не разбираюсь. Не сильна я

в тоске по невидимому.

- Только должна ты знать, - и говорю я это не из хвастовства, - что я

долго боролся и не упал от первого удара, а мне пришлось получить много

ударов, и тяжелых, прежде чем я упал. И если я себя продал, то продал не по

доброй воле, как ты.

- Не вижу разницы. Впрочем, если тебя это успокаивает...

Она отодвинулась от его спины.

- Ох, ноги мои. Задавила тебя?

- Нисколько. Наваливайся свободно.

Он снова ощутил полную теплую спину.

- Мы связаны, как сиамские близнецы...

- Какие близнецы?

- Нет, ничего.

- Расскажи про ту, страшную.

- Чтобы рассказать тебе про страшную, нужно рассказать сначала про те

десять лет нищеты и про то, как я ходил от торговца к торговцу с картинами

под мышкой и как производил серийно акварели по два франка за штуку для

старьевщиков по набережным, и как стал уличным фотографом, и как потом меня

взяли фотографом порнографических снимков, и как я сидел два месяца в тюрьме,

и как много раз чуть не умирал с голоду и разное другое такое же.