- Ничего, хорошо, не перечисляй. Рассказывай. Это снимает с меня усталость

- слушать.

- Брось! Запутанные это дела. И забытые.

- Ну, расскажи тогда про страшную.

- Страшная и богатая. Этим исчерпывается все. И надменная, ко всему

прочему, как английская королева. У отца ее магазин картин, но всеми делами

заправляет она. Если это тебя живо интересует, могу дать адрес дома.

- Почему нет! Папаша может пригодиться.

- Прекрати!

- Тебя это шокирует?

Он промолчал.

- Папаша делает то, что скажет ему Жизель, дочь. Жизель сидит за

письменным столом в глубине магазина, склонив напудренную морду над ворохом

бумаг, и заключает сделки по телефону. Такой я ее увидел, когда в первый раз

вошел со своими жалкими полотнами под мышкой.

- Это не для меня, - сказала она, даже не посмотрев на картины.

- Я недорого продаю.

- А я покупаю только дорогие работы. Это не для меня, говорю вам.

И поскольку я все еще не уходил, она подняла голову, и что-то как будто

дрогнуло у нее во взгляде, потому что выражение у меня, наверно, было совсем

отчаянное.

- Потому что ты ей понравился, - поправила Марианна.

- Да, скорей, поэтому. Так или иначе, она оставила бумаги и посмотрела на

меня: "Господи, в этом городе тридцать тысяч художников, а они все новые и

новые приходят и мечтают о славе Пикассо, и голодают как собаки, вместо того,

чтобы поискать себе где-нибудь зарплату, как все люди."

- Покажите мне ваш товар!

Я расставил полотна вдоль стены. Их было три, и на первом я изобразил двух

человек - мужчину и женщину, облокотившихся на перила моста.

- И зачем тебе понадобилось это изображать? - полюбопытствовала Марианна.

- Это были два человека - мужчина и женщина: он стоял в фас, небрежно

опершись локтями о перила и опустив взгляд, а она повернулась спиной, лицом к

реке, и в этом и была вся картина.

- Не вижу никакого смысла.

- Смысл невозможно рассказать, он был внутри картины, в позах этих двух,

выражающих отчуждение, в скуке на мужском лице, в скорби женской спины.

Развязка, расставание, пауза перед расставанием.

- Мне это кажется очень тоскливым, - заметила Марианна. - И совершенно

банальным. Хотя я не разбираюсь в этих твоих работах.

- Но в том-то и дело, что в жизни это банально, а никто не догадался

сказать это в картине. В том-то все и дело, что мы проходим мимо таких вещей,

потому что они банальны, и уходим рисовать тело своей любовницы...

- Ну ладно, а что сказала та, страшная?

- Вторую картину я окрестил "Воскресенье", - продолжал словно про себя

Робер. - Я ее очень любил, эту картину, и она представляла мансарду с

задымленной стеной и с худенькой полуголой девушкой, которая гладит себе

праздничную юбку...

- Еще одно открытие.

- По-моему, я хорошо передал этот жалкий интерьер и жалкую наготу этого

худенького существа, и, может быть, часть ее жалкой надежды, что уж это-то

воскресенье не будет таким же, как все остальные, что это-то воскресенье

станет настоящим праздником. И в лице, по-моему, было выражение, и тело было

хорошо погружено в сумерки, и луч от невидимого окна в крыше косо опускался

на грязную стену и на жалкое худое плечо...

- Боже мой, у тебя глаза на одно тоскливое. Да располагай я деньгами

украсить комнату, я бы купила себе какой-нибудь пейзаж с пальмами и морем - с

чем-нибудь красивым, а не таким, как то, что у меня каждый день перед

глазами.

- Если есть деньги, возьми себе лучше настоящую пальму. Это еще приятнее.

- И настоящее море?

- Почему нет. Съезди на Лазурный берег - пальм и моря, сколько хочешь. Ты

смешиваешь картины с курортом.