- Потому что все время вертимся вокруг нее. Вокруг покровительницы.

- Прекрати свои намеки.

Они прошли мимо площади и направились в тень деревьев на набережной.

- Пока ты рассказывал, я все говорила себе: когда же закончится, чтобы

узнать конец, - а теперь меня досада берет, что кончил, - сказала она.

И немного погодя добавила:

- Ты как думаешь: как только все будет рассказано, останется нам, о чем

говорить?

- Ночь не настолько длинна.

- Я не про ночь говорю... Представь себе, что были бы мы с тобой вместе

подольше. Как ты думаешь, будет у нас о чем говорить?

- Говорить всегда есть о чем. Если человека непременно так тянет

поговорить.

- Не знаю. Ты наверняка все время думаешь о своих полотнах, в которых я

ничего не понимаю.

- Когда-то в темах у нас недостатка не было.

- О, когда-то было другое время. В том книжном магазине было так много

праздных часов и я так много читала, и было столько вещей, которые я хотела

знать и о которых ты мне развивал свои сбивчивые теории. Тогда было другое.

Сейчас меня ничто не интересует.

- Совсем ничто?

- Совсем. Я хочу сказать - в стороне от практических дел.

- Ты слишком устала, Марианна. Это отпечатано у тебя на лице: первое, что

меня поразило, когда я тебя увидел...

- Устала? Испорчена я, и ты сам уже это сказал. Испорчена, исчерпана,

изношена - вот и все.

Робер не отвечал. Они шли в тени деревьев, а внизу была черная невидимая

река, и только впереди над чернотой играли желтые электрические отражения

моста.

- Хочешь, я расскажу тебе кое-что про этот мост? - спросил Робер, когда

они подошли поближе.

- История Парижа меня не интересует.

- Но это из самой новейшей истории. Из моей...

- Рассказывай, если хочешь. Только помоги мне сесть.

Они взобрались на широкий каменный парапет.

- Какое наслаждение отпустить так свои ноги, чтоб они не упирались в этот

твердый настил.

- Этот мост, - сказал Робер, не слушая ее, - для меня - самое красивое

после Марианны.

- Не нахожу, чем он лучше остальных.

- Потому что еще ничего не слышала. Ты ведь помнишь, как я скитался по

холмам под Эксом и рисовал как сумасшедший, и хотел сделать что-нибудь

сильное и звучное, как Ван Гог, но что-то отличное, чего еще не делал ни Ван

Гог, ни кто-либо другой. Не получилось. Как и с тобой. И я поднял якорь. И

оказался здесь. И скитался по улицам, и набрасывал этюды, и раскрывал то там,

то здесь свою треногу, и работал как раб, но ничего не выходило. Всё это уже

было сделано и, так как я знал, как это сделано, меня это гипнотизировало и

мешало самому сделать это по-другому, и всегда выходило что-то знакомое, но

хуже этого знакомого.

- Чего ж ты тогда на ту сердишься? Она тебе то же самое сказала.

- Подожди, сейчас мы говорим про искусство - истинное, - а не про фокусы.

И вот однажды, когда я раскинул треногу на этом мосту и рисовал Сену, и

сетовал, что до меня жил некий Mарке, я вдруг взглянул вниз и увидел там

напротив уснувшего на набережной человека. Он лежал на камнях и, так как

стоял уже ноябрь, ему, конечно, было холодно, и фигура у него была скрючена,

и лежала она, эта фигура, словно тряпка, брошенная на камни рядом с

грязно-зеленой водой. Я выскреб полотно ножом и слез вниз, и нарисовал эту

скрюченную фигуру с каменным настилом и маленькой полоской воды. Ничего не

вышло.

- Что ж тогда? Чего тогда тебя так волнует этот мост?

- Но в этом случае важна не картина. Важно было открытие, все дело было в

открытии, Марианна. Глаза у меня открылись для вещей, которые я тысячи раз

видел и которые всякий видел тысячи раз, но которые никому не приходило в

голову взять за сюжеты.