— Веди.

Шагать по темноте, конвоируя пленного, удовольствие так себе. Ладно хоть идти оказалось не так далеко, и за огородом на самом деле обнаружилась стоянка, где под присмотром мальчишки-подростка топтались на месте осёдланные лошади.

— А ну, стоять, — приказал я, целясь в него из пистоля. — Руки вверх.

Мальчишка подчинился.

Вскоре я уже сидел в седле, а двое пленных шагали позади со связанными руками. Мы вернулись к дороге, на место побоища, погрузили мёртвых на остальных лошадей, а я собрал их оружие в свёрток и приторочил к своему седлу. На дороге осталась лежать только убитая лошадь, Гюльчатай, прошедшая со мной полстраны, и я тоскливо взглянул на неё в последний раз.

А затем мы отправились к слободе.

— Никита Степаныч! Что случилось⁈ — вместо доклада воскликнул караульный, завидев меня, грязного с головы до пят.

Хотя больше он удивился, наверное, двум связанным пленникам.

— Этих в поруб, — распорядился я. — Допросить, прямо сейчас. Меньшого не трогать, большего дозволяю с пристрастием допросить. Потом доложите.

— Есть!

В слободе тут же поднялся переполох, но я в нём не участвовал, я отправился в баню, отмываться и греться. А моих пленников потащили на допрос, и я знал, что опричники вытянут из них куда больше информации, чем сумел вызнать я. Если не из немца, то из мальчишки тоже наверняка удастся что-нибудь вытащить.

И ко мне прямо в баню заявился дядька, чтобы наброситься на меня с руганью.

— Ты совсем ошалел? Опять один ездил⁈ — воскликнул он. — Всем говорил, а сам-то?

— Дядька, ну ты хоть выйди, — смутился я.

Леонтий тоже смутился, но не вышел, просто отвернулся.

— Ты смерти моей хочешь, Никитка? — спросил он. — Куда вот ты один опять гонял?

— В Москву, — сказал я.

— В Москву… — сварливо передразнил он. — Меня чуть удар не хватил сейчас, когда про тебя сказали!

— А чего сказали-то? — не понял я.

— Что с пленными приехал, в крови весь, в грязи!

— Так приехал же, — пожал я плечами.

Но я его понимал. Я для него был почти как родной сын, с самого малолетства.

— Смотри у меня, допрыгаешься! — напоследок погрозил мне кулаком дядька.

Я помылся, переоделся в чистое, утёрся полотенцем, вышел на двор. Давно уже стемнело, опричники отправились спать, и только караульные с факелами прохаживались по периметру, следя за порядком в слободе.

С одной стороны, нужно было пойти и проведать наших новых гостей. С другой, мне хотелось лечь на лавку и уснуть, внезапная схватка меня изрядно так потрепала, и всякий раз, когда я закрывал глаза, мне мерещилось, что первый выстрел из засады попадает не в лошадь и не мимо, а в меня, и от этого становилось не по себе.

Как говорится, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, так что я пошёл к допросной. В слободе давно уже выстроили всю необходимую инфраструктуру и собственную небольшую тюрьму тоже. В допросной как раз заканчивали обрабатывать немца. Один опричник, писарь, царапал пером на бумаге стенограмму допроса, второй раз за разом повторял одни и те же вопросы в разных вариациях.

— Чем порадуете? — спросил я, глядя на Якоба Шефера, устало смотрящего в никуда.

— Вот, гляньте, — писарь протянул мне листок.

Я взял его осторожно, чтобы не смазать чернила, вчитался в сплошные строчки без пробелов и знаков препинания. В принципе, всё то же самое, что он и говорил мне там, на дороге. Разве что здесь немец вспомнил побольше разных подробностей. Назвал имена всех своих павших товарищей, сумму, которую им обещали, и так далее.