- Отшень рад, что он тот час ше примет меня, - проговорил Шлиффен. – Он, толшно быть, отшень занят в швязи с кризисом в фашей штране.

- Ja, er ist .

Именно в этот момент генерал отворил дверь в приемную, где работал Бэрримэн. При виде его адъютант сам перешел на английский:

- Проходите, полковник.

- Да, всегда рад встрече с вами, полковник, - эхом отозвался из своего кабинета генерал-майор Уильям Розенкранс. – Проходите!

- Благодарю, - ответил Шлиффен и присел на стул у стола напротив Розенкранса. Ноздри военного атташе дрогнули – он чувствовал запах виски, исходящий от Розенкранса и до этого, а уж в такое время – что ж, это его дело.

- Рад встрече, - повторил Розенкранс, как будто забыл, что уже говорил это. Ему было где-то за шестьдесят, у него были седеющие волосы на голове, довольно аккуратная бородка и выдающийся дугообразный нос. Цвет кожи его лица был хороший, но, очевидно, к этому имела некоторое отношение выпитая порция виски. Он выглядел проницательным человеком, но, насколько мог судить Шлиффен, на самом деле не обладал большим умом; он был обязан свом нынешним положением в большей мере потому, что вышел из Войны за Отделение менее опозоренным, чем какой угодно другой высокопоставленный офицер армии США.

- Генерал, я здесь, штоб передать мое потштение а также друшеские пошелания от моего слабного монарха, кайзера, - произнес Шлиффен.

- Ваш кайзер слаб? Он болеет? – Проговорил Розенкранс – Всем сердцем надеюсь, что ему станет лучше. Германия всегда была страной, к нам дружески настроенной, и мы, черт возьми, этому обстоятельству рады, поверьте, особенно, учитывая то, как к нам относятся многие другие европейские державы.

Шлиффен в ответ одарил его пронзительным взглядом или, если точнее, взглядом настолько пронзительным, насколько могла позволить невозмутимая, скупая на эмоции наружность военного атташе. Розенкранс, тем не менее, не выказал ни малейшего намека на смущение, даже заметив возмущение в глазах собеседника. В конце концов Шлиффен решил, что во всем виноват его собственный несовершенный английский, и Розенкранс, должно быть, его недопонял. Придя к такому выводу, полковник выбросил данный конфуз из головы: если не подразумевалось никакого оскорбления, то и он не должен чувствовать себя обиженным.

- Я был бы благодарен, генерал, - сказал он, - если бы вы смогли уштроить так, тштобы в случае войны мешду Соединенными Штатами и Конфедератифными Штатами меня мошно было бы прикрепить к одной из ваших армий, тштобы я мог наблюдать военные дейстфия и писать рапорты моему прафительстфу.

- Ну, если война не закончится еще до того, как вы поспеете к месту событий, то, думаю, мы сможем этот вопрос уладить, - ответил Розенкранс. – Тогда, правда, вам придется поторопиться, потому что мы должны разбить мятежников в два счета, или я – паровоз.

Хотя Шлиффен понимал, что не до конца понял смысл фразы – английский язык, на котором говорили в Соединенных Штатах, иногда казался лишь отдаленно напоминающим тот язык, которому он учился у себя дома, в Германии – основной смысл сказанного был абсолютно ясен.

- Тогда вы шчитаете, што вы победите быстро и легко? – Он сделал все от него возможное, чтобы скрыть свое удивление.

- А вы - разве нет? – Розенкранс не приложил даже усилия, чтобы скрыть свое удивление.

По наблюдениям Шлиффена, редкие люди среди американцев обладали хотя бы зачатками уменья скрывать свои чувства – наоборот – такая открытость была для них поводом для весьма странной гордости.

Когда пауза затянулась, Розенкранс повторил свой вопрос:

- А вы – разве нет? Ведь совершенно ясно, что они боятся. Это видно во всех их действиях.

- В вашей стране не более, тшем нефешестфенный иноштранец, - в ответе Шлиффена прозвучала давняя заготовка, которая часто выручала его.