– Чего отвечать-то? –спросил папа. – Зачем быть добрым и честным? Я даже не найду, что тут ответить,глупо даже.

– А меж тем, вопрос нетак глуп и надо бы найти, что ответить. Так вот, сын ваш так отвечает на вашувозмущенную растерянность: "Добро и прочие ваши штучки вроде честности неприносят никакой пользы. Зло и ложь гораздо выгоднее. Обманул – чего-топриобрел, а правду сказал– сплошь да рядом потерял. Ну так и зачем правдуговорить? А?" На зло нас толкает потребность выгоды. А на добро?Потребность добра? Да откуда же ей в нас взяться? А вещь она есть! Это онасейчас возмутилась в вас, что вы даже ответа на простой вопрос не нашли. ТолькоБог в нас мог ее вложить. Больше сей потребности взяться неоткуда. И этапотребность добра есть я, – старуха сказала последнюю фразу просто и неторжественно,но все вздрогнули. Теперь только папа вгляделся в виновницу немыслимойситуации. И ему показалось, что даже в безобразии ее, благодаря проникновеннымглазам и голосу, от которого вздрагиваешь, было что-то величественное.

– Кстати... – старухаопять подняла свои, как оказывается, страшные глаза на папу, – если ондействительно избавится от меня, вот тут-то всем вам и конец. И не только вам.Этого не удавалось еще никому на земле – избавиться от совести, он был быпервым. А я и представить не могу такого монстра, избавившегося. От одной мыслио таком ужас берет. Представляете, немоту в человеке голоса внутреннего,который бы предостерегал от зла и обличал содеянное зло!? Нету в человекеголоса Божия, отказался всемогущий Бог дать человеку внутри его определительзла и добра? Многому чему попустил Господь свершиться в мире злому. На то Егонеисповедимая и высшая воля. Значит, так надо было. Даже мысли не должно бытьобсуждать его решения и дела. А вот такого вот, что б человека совести лишить –ни разу не допустил. У последнего негодяя оставалась... – ну вот такая хоть какя... Да чего такая, как я, еще страшней и уж почти без голоса, но – оставалась.А представляете, вот его, вот он, отрок десятилетний стоит, представляете егобез меня, избавился себе на радость, представляете этакую образину десяти летот роду, цель жизни у которой – нахапать и отнять столько, сколько сил на этохватит; жрать, пить, куролесить, властвовать и топтать ближнего и дальнего –вот девиз жизни. Ну а что ж еще, действительно, делать, коли нет меня, колиизбавился? И первыми жертвами сего девиза будете вы, дорогие родители, первымибудете растоптаны вы!

– Ну уж и наплели вы,нагородили, – сказал папа, почесав, однако, затылок. – Уж прям таки ирастоптаны... И это... что вы все опять Бога приплетаете! И этого, покровителякакого-то. Да смешно!

– Приплетаю?! Вообще-то,глядя на вас, не скажешь, что вам смешно. А если его не "приплетать",как вы изволили выразиться, так и вообще говорить не о чем, тогда бы и мневзяться неоткуда, а я – вот она. Может еще раз попробуете вышвырнуть? Апокровитель-то его, сыночка вашего, Антоний Римлянин, вот ему-то сейчас хужевсех, плохо ему, плачет он горькими слезами, когда меня видит такую. На камнепол-океана к нам переплыл, что б вашего дитятку перед крестом Божиимотмаливать. Он же у нас крещеный. И крещен в день памяти святого АнтонаРимлянина. А ты учти, – старуха погрозила своей костяшкой Антоше, – внимаетпока Господь молитвам Антония Римлянина, милует пока, меня вон в живую плотьвоплотил, чтобы хоть как-то тебя пронять, но это ведь пока! Долготерпив Он имногомилостив, но не до беспредела!

– На каком камне? Почемуна камне? Как это – на камне? Куда приплыл? – спросил очнувшийся Антоша.

Папа ничего не спросил,он только тоскливо поморщился, вспомнив, как крестили во младенчестве Антошу,как он не устоял-таки, поддался тещиным приставаниям и даже сплюнул тогда ивыкрикнул теще: "Да и пошла ты! Ну и катись, крести его, толькобыстро!" А сам не пошел на крестины, снаружи храма дожидался и все боялся,что сослуживцы его тут засекут и так тошно ему тогда было, ну почти что каксейчас.