губу, он вел машину поверх промерзших теней, а когда  делалось  невмоготу,

останавливался и плакал.

     Уже возле дома он все-таки не выдержал. Спрыгнул  из  кабины,  увидел

темный контур знакомого строения, из которого, ничего еще  не  зная  и  не

чувствуя, вышел, казалось, так недавно, - и  весь  этот  взорванный  день,

весь сразу, снова встал дыбом в его сердце.  Он  рухнул  как  подкошенный;

судороги стыда и боли колотили его  об  заиндевелый  песок,  плотный,  как

сухая кость. "Я плохой!!" - кричал он,  захлебываясь  слезами,  и  пытался

отбить  руки  об  этот  песок,  но  вместо  смерзшегося   наждака   ладони

нескончаемо ощущали последнюю, замирающую дрожь тела того, кто дважды  его

здесь спас, кого он подставил под удар и убил, подло бросившись  наутек  в

свой чудесный светлый мир.

     Он  затих,  когда  луна  коснулась  горизонта.  Вытянулся,  глядя   в

расстрелянное звездами небо. Морозная ночь не издавала ни звука.  Она  все

проглотила. Ничего не менялось.  Ничего  не  изменилось  тогда,  когда  он

вспомнил. И ничего не изменилось теперь, когда он ожил.

     Он повернул голову. Мороз пробирал. Но мальчик  лежал  и  смотрел  на

созвездие, которое здесь называли Корзиной Цветов.  Он  часто  смотрел  на

него по ночам. Слабенькая звездочка теплилась и мерцала там, почти теряясь

в страшном блеске плывущего неподалеку красного гиганта. И  там  же,  чуть

выше, по нескольку раз в ночь пробегала юркая, как крыса, искра сателлита.

Теперь минуты могли, как жвачка, чавкать  сколько  угодно  -  сателлит  не

появлялся.

     Вот что изменилось. Все-таки что-то меняется.

     Мальчик поднялся и, чуть пошатываясь, побрел к дому. С него  осыпался

песок.

     Он вошел и ощутил присутствие. Остановился у порога.

     Зажег свечу.

     Проступила комната. Расплющенный стол. Выбитое  окно.  Остатки  книг,

собранные в развалинах и аккуратно  расставленные  вдоль  уцелевших  стен.

Девочка. Сжавшись, она  сидела  в  углу  и  смотрела  на  него  мерцающими

стеклами противогаза.

     Секунду он вглядывался, как  бы  не  узнавая.  Потом  подошел  ближе.

Устало спросил:

     - Откуда ты?

     - Это ты кричал так страшно? - спросила она.

     И тогда, ощутив вдруг, что ему, кроме нее, некому рассказать  о  том,

что ему открылось, о главном, которое он понял наконец, он проговорил:

     - Я плохой.

     Она помедлила, а потом проговорила едва слышно, не столько спрашивая,

сколько утверждая:

     - Ты мне не рад?

     Он задохнулся. Это снова было как удар. Она говорила о своем главном.

О том, о чем не с кем было говорить ей. О том, что  заставило  ее  бросить

все, помогло неведомо как ускользнуть из  бункера,  гнало  через  пустыню,

двадцать километров через сумеречную  ледяную  пустыню,  поперек  крысиных

троп, мимо крысиных городов.