- Флотский священник? Священник на корабле? Боже мой, да это прелесть что такое! Это значит совсем, что называется, ходовой монах. Я знаю монахов на судах. Совсем светские люди! Ну, и выпьем там у вас в вашей Барцелоне все трое вкупе,- закончил Николай Иванович.- Он теперь где-же, сам старик падре Хозе?

- Сегодня вечер он едет на Барцелона,- был ответ.

- Ну, вот и отлично. За здоровье падре Хозе.

Все чокнулись и выпили. Не отказалась и Глафира Семеновна от вина, пригубила, опустила руку под стол, чтобы отереть ее о салфетку, и вдруг почувствовала под столом прикосновение к своей руке руки капитана. Она вспыхнула, хотела отдернуть свою руку, но капитан уже держал ея руку и крепко жал. Она хотела высвободить руку, но боялась резкаго движения, боялась, что муж заметит это движение, и сидела, не шевелясь. А капитан продолжал жать руку. Темнело. Наступал вечер. Глафира Семеновна сообразила это и, пользуясь сумраком, сделала сама ответное рукопожатие капитану.

Совесть немного упрекнула ее, но она тотчас же успокоила себя, сказав себе мысленно: "что-ж, ведь это только шалость, простая невинная шалость, а отчего-же мне и не пошалить немного за границей? Так-ли еще шалят наши дамы за границей!"

На веранде зажглись огни. Заблистало электричество. Глафира Семеновна старалась уж не опускать руки под стол.

LXXXII.

Вечер супруги Ивановы окончили в кафешантане, куда капитан отвез их после обеда, чтобы показать, как танцуют гондаго и качучу. Херес, аликанте и малага сделали свое дело: Николай Иванович и капитан были совсем пьяны. Подгуляла и Глафира Семеновна, чтобы быть смелее с капитаном, и в конце обеда, когда капитан поднес ей букет из роз, купив его у девочки-цветочницы, шнырявшей мимо столов, начала жаловаться на супруга.

- Только от посторонних и получаешь букеты, а вот муж, родной муж, во все путешествие ни разу не вспомнил обо мне и не поднес даже одного цветочка,- говорила она.- Понимаете, капитан, ни одного цветочка. В Биаррице рай насчет цветов, а он ни-ни...

- За то три или четыре купальных костюма...- попробовал заметить Николай Иванович.

- Сама себе купила костюмы, а вовсе не ты...

- Да ведь деньги-то из одного кармана. Другия дамы весь сезон купаются в одном и том-же костюме, а ты три-четыре... А сколько шляп в Париже! Сколько...

- Смотрите, капитан, он уже упрекает. Вы понимаете: упрекает...

- Сси, сси, сеньора...- отвечал капитан, пуская струйки табачнаго дыма от папиросы.

- Спрашивается, разве это муж? Разве это любящий муж?- продолжала Глафира Семеаовна.- Уверяю вас, он иногда бывает хуже дерева... Как камень какой-то... Ни поэзии, ни-ни... Ничего такого...

- Какая-же, мать моя, поэзия, если мы пятнадцать лет в замужестве! Поэзия - это у новоженов,- отвечал Николай Иванович.

Язык его заплетался.

- Слышите, слышите, капитан, что он говорит!- воскликнула супруга.- Нет, небось ты вчера доискивался поэзии, блуждая по темным улицам и отыскивая испанок по балконам, перед которыми будут распевать серенады. Что? Поймала? В лучшем виде поймала. А про жену ты говоришь: какая-же поэзия!

- Да я вовсе не про жену... А что насчет испанок...- оправдывался супруг.

- Молчи. Оправданья тебе нет.

Выходило нечто в роде ссоры. Капитан видел, что это надо прекратить. Он поднял рюмку с остатками малаги и произнес:

- Будь здрав русски женщин!

Супруги чокнулись с ним и допили остатки вина.

За обед было уже уплачено. Они стали собираться уезжать. Николай Иванович поднялся из-за стола и покачнулся.

- Однако, мы изрядно наиспанились,- сказал он.

- Только ты, только один ты, потому что ты пьешь двойную порцию против других,- заметила ему супруга и крепко пожала руку капитана, который благодарил ее за обед.