Чебыкинъ окинулъ глазомъ площадь. «Хватитъ ли», — подумалъ онъ. Его соседъ, помощникъ его въ «экипе«, «въ мiру», какъ онъ про себя говорилъ, — присяжный поверенный Демчинскiй, точно угадалъ его мысль.

— Если все шесть разомъ, хорошо выйдетъ: мне профессоръ говорилъ — два квадратныхъ километра въ десять секундъ … Придется таки намъ съ вами сегодня поплакать.

Музыка прекратилась. Безконечныя, вероятно, съ ранняго утра проходившiя мимо могилы «Ильича» процессiи, были остановлены и поставлены лицомъ къ трибуне. Настало время речей. Чебыкинъ посмотрелъ на часы.

— Пора, — шепнулъ онъ Демчинскому. Нажатiемъ руки снаружи пальто, — руки въ карманахъ запрещено было держать, — онъ освободилъ холодную склянку, морозившую ему бедро, и почувствовалъ, какъ она быстро скользула вдоль ноги и упала подле сапога. Онъ наступилъ на нее ногою.

Прошла томительная секунда, показавшаяся Чебыкину вечностью. За эту секунду такъ много онъ передумалъ. «Вдругъ испортился составъ, ничего не выйдетъ. соседи заметятъ раздавленное стекло, его заподозрятъ, схватятъ, поведутъ, и придется пускать то самое страшное, отъ чего чья-то произойдетъ смерть». Это казалось Чебыкину ужасно труднымъ, просто таки невозможнымъ.

Ледяной токъ бежалъ по жиламъ. Говорятъ, передъ казнью вся жизнь проносится быстрымъ потокомъ, такъ теперь неслась передъ Чебыкинымъ въ воспоминанiяхъ его жизнь въ маленькомъ пригородномъ местечке, работа въ газете, скромныя эмигрантскiя развлеченiя и пустота и тина Парижской жизни Русской колонiи. Какою прекрасной она показалась ему сейчасъ! Сердце отбивало въ вискахъ секунды и, несмотря на морозъ, лобъ вспотелъ подъ легенькой каскеткой. Чебыкинъ овладелъ собою и сталъ отсчитывать секунды. Ему казалось, что ихъ прошло что-то ужасно много. «Десять, одиннадцать, двенадцать», — считалъ онъ. И все страшнее и страшнее становилось ему. Онъ не смелъ оглянуться.

Вдругъ что-то ударило ему въ носъ, какъ ударяетъ изъ пенистаго бокала шампанская игра. Сразу защипало глаза, сжало до боли веки и крупныя слезы покатились по щекамъ. Чебыкинъ собралъ все свои силы, заставилъ себя открыть глаза и черезъ пелену слезъ окинулъ взглядомъ площадь. Странное зрелище представилось ему. Вся громадная площадь, заставленная войсками, покрытая народными толпами, точно получила какой-то ударъ. Речь, такъ самоуверенно, властно, самохвально и сильно звучавшая съ трибуны, вдругъ оборвалась на полуслове. Въ рядахъ красной армiи было шевеленiе, ружья держали кое-какъ, люди опустили головы, повсюду были видны белые платки. Утирались рукавами, кулаками, терли глаза ладонями и не могли остановить слепящаго потока слезъ. Никто не могъ поднять глазъ къ небу, а между темъ именно съ неба то и неслось то, что должно было оскорбить, смутить и поразить собранныхъ здесь правоверныхъ, «стопроцентныхъ» коммунистовъ. Но посмотреть въ эту голубую высь, пронизанную золотыми солнечными лучами, казалось- потерять зренiе навсегда.

Величественные, плавные, возбуждающiе, несказанно красивые звуки стараго, «бывшаго» Русскаго народнаго гимна лились съ небесной вышины.

Сколько разъ, на коронацiяхъ Императоровъ, на парадахъ и церемонiяхъ на этой самой Красной площади, въ этихъ самыхъ стенахъ Кремля, подле его соборовъ и церквей, подле дворцовъ, помнящихъ былыхъ Царей и Великихъ Князей Московскихъ, въ теченiе почти ста летъ играли этотъ гимнъ. И точно стены Кремля, башня Ивана Великаго, стены и купола Успенскаго собора и Василiя Блаженнаго впитали, вобрали въ себя и сохранили эти молитвенно чистые возбуждающiе на подвигъ любви звуки и теперь излучали ихъ непостижимымъ образомъ среди людей, отъ Отечества своего отрекшихся.