— Граждане, прошу соблюдать революцiонный порядокъ!

Парчевскiй протолкался къ Нордекову и сказалъ:

— Помнишь у Блока: — «революцiонный держите шагъ — неугомонный не дремлетъ врагъ». Давай-ка, братъ, пробираться впередъ. Пора. Наши уже тамъ: — «неугомонный не дремлетъ врагъ» …

Онъ ничего не боялся, этотъ молодчина гусаръ Парчевскiй! Онъ уже приметилъ, что, кроме организованныхъ фабричныхъ и заводскихъ рабочихъ, много было людей, приведенныхъ домовыми комитетами и просто любопытныхъ, никому не знакомыхъ.

Толпа во образе колонны тронулась. Переднiе, должно быть, комсомольцы, пытались идти въ ногу. Толпа имъ мешала. При всемъ кажущемся порядке было очень много безпорядка, и Парчевскiй это сейчасъ же оценилъ. Была толпа — значитъ — можно было работать. Ее надо было обратить въ психологическую толпу и заставить поддаться внушенiю.

Впереди запели «Интернацiоналъ». Голосисто завизжали девки работницы, сбили съ тона и смолкли.

Рядомъ съ Нордековымъ шелъ человекъ среднихъ летъ и разсказывалъ своему соседу:

— На шести еропланахъ прилетели ночью. Мне Вузовецъ съ Калининскаго Политехникума докладывалъ. У нихъ, значитъ, пьянка была, расходились подъ утро, вотъ оно и светать начинаетъ. На поле, у деревни Ручьи спускается еропланъ и весь онъ серебряный … Ну, грандiозный! И совсемъ ничего не слышно, какъ моторъ работаетъ … Спустился и сейчасъ, значитъ, четыре въ кожаныхъ курткахъ какъ выскочатъ и разбежались по угламъ поля. Ну, видно, самые чекисты. И сейчасъ еще и еще шесть ероплановъ, ну такъ грандiозно это вышло … Онъ и не сталъ смотреть, можетъ, тайна какая, еще въ ответъ попадешь.

— Откуда же они прилетели?

— А кто же ихъ знаетъ, ведаетъ.

Парчевскiй, внимательно слушавшiй этотъ разговоръ и не перестававшiй глазами шарить по толпе, показалъ Нордекову впередъ:

— Смотри, Гласовцы.

Теноръ Кобылинъ въ какихъ-то стариковскихъ оловянныхъ очкахъ, въ шапке собачьяго меха, въ красномъ шарфе, совсемъ вечный советскiй Вузовецъ, или шкрабъ шелъ, усмехаясь подле троттуара. Онъ увидалъ Нордекова и Парчевскаго, но и вида не показалъ, что узналъ ихъ. Басъ Труниловъ безъ шапки въ рваной фуфайке спокойно разспрашивалъ милицейскаго. Весь Гласовскiй хоръ былъ въ голове колонны.

Въ толпе пробовали петь. Но, или всемъ смертельно надоелъ уныло звучащiй «Интернацiоналъ» и совсемъ не бодрая рабочая Марсельеза, или не подобрались по голосамъ, не было регента, но пели ужасно уныло и нескладно.

— Мыши кота хоронятъ, — сказалъ тотъ, кто разсказывалъ о прилете «грандiозныхъ» аэроплановъ.

Голова колонны вышла на Невскiй. Снегъ все сыпалъ, таялъ на черныхъ суконныхъ толстовкахъ, на рваныхъ пальтишкахъ, текъ слезами по щекамъ. Легкiй паръ поднимался надъ толпою. Бурое небо опустилось низко надъ домами. Перешли черезъ Аничковъ мостъ и, свернувъ на Садовую, тесно сдавились въ рядахъ. Впереди въ лиловыхъ туманахъ показались черныя голыя деревья Михайловскаго сада. Инженерный замокъ казался призракомъ. Въ его ограде стояли конныя части. Отъ мелкихъ косматыхъ лошадей шелъ густой паръ.

Марсово поле было совсемъ близко. Оно было залито толпой, стоявшей между кустовъ сада. Тамъ было странно тихо. Должно быть посередине, у могилъ жертвъ революцiи, говорили речи, и толпа, хотя и невозможно было слышать, стояла, прислушиваясь въ напряженной тишине. Что-то невнятно бубнилъ громкоговоритель.

Вдругъ … Нордековъ не могъ уловить, какъ это про-изошло, въ эту тишину, нарушаемую только шелестомъ шаговъ по мокрому снегу, да частымъ кашлемъ, съ силою, съ особымъ бодрымъ призывомъ вошла смело запетая большимъ прекраснымъ хоромъ на мотивъ стараго Петровскаго марша дерзновенная песня.