Были и еще более решительные и темпераментные молодые люди изъ самыхъ молодыхъ. Они договаривались до примиренiя съ большевиками, они закидывали удочки къ комсомольцамъ и безбожникамъ и, будучи строго православными и верующими, готовы были идти на союзъ съ безбожниками, будучи монархистами по убежденiямъ — искали связей съ советскими «ударниками» и «выдвиженцами». Они отрекались отъ «белой» борьбы, веденной ихъ отцами и старшими братьями и говорили, что чувство отчужденiя эмиграцiи отъ Русскаго народа вызвано гражданской войной. Они умышленно или по наивности говорили, что «белые» сражались не съ большевиками, но съ Русскимъ народомъ, что нужно отбросить въ себе чувство презренiя и мести къ Русскому народу и идти къ нему съ открытымъ сердцемъ и чистою душою. Путая постоянно понятiя — большевики и Русскiй народъ они доходили до примиренiя и признанiя большевиковъ.

Хаосъ въ мненiяхъ, въ политическихъ убежденiяхъ, программахъ и лозунгахъ былъ необычайный. И надо всемъ нагло выпирало везде звучащее самоуверенное, наглое «я», «я», «я», то въ единственномъ числе, то во множественномъ — «мы». Оно становилось такъ громадно, такъ внушительно, такъ всепоглощающе, что за нимъ совсемъ не было видно маленькой, малюсенькой, точно по существу никому не нужной — Россiи.

И это было въ то время, когда, несмотря на всю скупость газетныхъ известiй, на всю строгость цензуры, наложенной на иностранныхъ корреспондентовъ, заграницу просачивались верныя сведенiя о необычайныхъ затрудненiяхъ советской власти, денежныхъ, экономическихъ и моральныхъ, о потере всякаго авторитета коммунистической партiи и о почти повсеместномъ возстанiи народа въ Россiи, подавить которое или не могла или отказывалась красная армiя.

Доходили сведенiя, что весь громадный северъ Россiи, треть всего государства отделился отъ советской республики и живетъ своею жизнью и шептуны болтали, что слыхали даже о генералахъ и офицерахъ, поехавшихъ въ какой-то северный, свободный отъ советской власти портъ для службы въ Императорской армiи. Всё это показывало, что настало время, наконецъ, эмиграцiи выявить свое подлинное лицо и не только сказать о своемъ служенiи Россiи, но и пойти служить ей.

Но этого-то и не было. Разноголосица продолжалась …

XXV

Но была и еще часть беженцевъ и, пожалуй, самая многочисленная, которая совсемъ не интересовалась политикой, ею не занималась, даже какъ будто ее осуждала и которая жила своею за слишкомъ десять летъ изгнанiя отстоявшеюся и устроившеюся жизнью, где борьба за существованiе въ чужомъ государстве, заботы о хлебе насущномъ, свои мелкiе, семейные, кружковые, приходскiе, полковые интересы заслонили Россiю, где Россiя являлась чемъ-то отвлеченнымъ, о чемъ прiятно вспоминать, что рисовалось нежными поэтическими красками, съ некоторымъ сентиментальнымъ оттенкомъ, но что не имело никакого реальнаго смысла. Въ этихъ кружкахъ событiя, происходившiя въ ихъ беженской жизни и связанныя съ существованiемъ и работою какого-то тайнаго общества, борющагося съ большевиками, вызывало чувства тревоги, страха, безпокойства и недоуменiя, что проще всего выражалось часто повторяемыми словами: — «ну чего, право, они? Россiи они все равно не спасутъ, а сколько безпокойства наделаютъ» … Были здесь люди, торговавшiе въ гаражахъ советской нефтью и на своей шкуре испытавшiе все неудобство такой торговли, были люди, такъ или иначе связанные съ советскимъ торгпредствомъ и резко отделявшiе большевиковъ отъ ихъ торговли, наконецъ, здесь быди просто люди какъ-то, и даже не особенно хорошо, устроившiеся заграницей, имевшiе свой уголъ, свою семью, свою церковь.