— Не желаю.

— Но почему, мамочка?

— А вотъ потому … Была Серпуховской дворянкой, такой и останусь. Лучше къ большевикамъ поеду, чемъ такъ на старости летъ француженкой делаться. Ну, сама посуди, какая я француженка?.. Неонила Львовна!.. Ни выговорить, ни написать по французски того нельзя … Не смеши меня, мать, на ночь. И тебе помимо мужа не позволятъ … А твой, сама поди знаешь, какой — патрiотъ!..

Ольга Сергеевна закрыла глаза.

«Да, конечно, глупости … Какъ это сделать? Есть, говорятъ, конторы. Даже въ газетахъ открыто публикуютъ, точно ничего и постыднаго нетъ въ этомъ. Ну, пойду туда, тамъ станутъ разспрашивать, почему?.. А что я скажу … Боже! Боже … Только бы спокойно жить!.. Ничего мне не надо … Ни богатства, ни Россiи. Ну, какъ я туда прiеду, тамъ никого своего и не осталось то! … Только бы никто не выгонялъ! … И съ квартиры-то на квартиру переехать, такъ и то какая мука и разоренiе! Хуже пожара, а тутъ въ чужую страну!.. Паспорта, визы! … Такъ ихъ намъ и дадутъ … Жена полковника Нордекова, того самаго, который тамъ на таинственномъ острову … Господи, и всю то жизнь такъ страдать изъ-за какого-то глупаго патрiотизма, изъ-за долга» …

Ольга Сергеевна повернулась лицомъ къ стене и долго не могла заснуть. Она слышала, какъ за стеною безотрадно шумелъ осеннiй Парижскiй дождь, и ей казалось, что сквозь тонкiя плитки бетона она ощущаетъ сырость, бегущую по стенамъ и съ тоскою думала о раннемъ вставанiи завтра, о томъ, что надо будетъ спешить на поездъ электрической дороги и ехать въ надоевшую ей до смерти контору и писать подъ диктовку на стенографической машинке, а потомъ до вечера перепечатывать никому не нужные и неинтересные торговые приказы.

Жизнь казалась безпросветной и ужасной и она начинала понимать, что Леночка могла не вынести такой жизни и уехать куда-то къ какой-то другой жизни … Ахъ, где-то она теперь, несчастная Леночка!?

XXVI

Князь Ардаганскiй соверщалъ пятнадцатый перелетъ на аэроплане системы инженера Махонина. Ему никто это въ особую заслугу не ставилъ, да и самъ онъ никогда не думалъ, что это подвигъ и рекордъ. Аппаратъ Махонина, усовершенствованный Арановымъ, делалъ такое сообщенiе быстрымъ и удобнымъ. Опасность была только при спуске на землю въ Европе, где все труднее и труднее было выбирать глухiя места, где бы аппаратъ могъ переждать, пока князь съездитъ къ Пиксанову и получитъ отъ него пакеты. Парижъ былъ совсемъ заказанъ для князя Ардаганскаго. Ему разрешалось только где-нибудь въ пути бросить письмо матери и уведомить ее, что онъ живъ и здоровъ.

Пиксанову такъ и не удалось наладить Радiостанцiю. Слежка была чрезвычайная. Пришлось закопать въ лесу моторъ и все принадлежности, а самого отца Ѳеодосiя отправить на Афонъ. Теперь въ лесу ничего не оставалось. Бережливый Пиксановъ продалъ и лошадей. Охота была сдана Парижскому охотничьему обществу. Куроводство расширено. Съ осени Пиксановы занялись еще приготовленiемъ пастилъ и мармеладовъ, имевшихъ прекрасный сбытъ въ Париже въ Русской колонiи, особенно после того, какъ продукты Моссельпрома вышли изъ употребленiя. По лесу и вокругъ фермы Пиксанова постоянно рыскали жандармы и советскiе сыщики и надо было быть вечно на стороже. Советское правительство ухватилось за эту ниточку, чтобы раскрыть тайну всей организацiи. Радiостанцiю искали неутомимо. Въ деревне, где никогда никакихъ дачниковъ не жило, поселились какiе-то Русскiе евреи, не говорившiе никогда, что они Русскiе, и выдававшiе себя за французовъ. Надо было быть осторожнымъ. Въ последнiй свой докладъ капитану Немо на Россiйскiй островъ, Пиксановъ просилъ установить связь на аэропланахъ.

И она съ каждымъ разомъ становилась ненадежнее и опаснее.

Въ этотъ перелетъ князю Ардаганскому давалъ указанія самъ капитанъ Немо.