Металлическая рука рождалась у меня на глазах. С ювелирной точностью кузнец подгонял шарнирные сочленения, необходимые для будущих пальцев и запястья, и я только диву давался - как одинаково аккуратно он мог работать кувалдой и легким молоточком.

    Это действительно был - Мастер.

    И все это время древняя перчатка, сплетенная из стальных колец с пластинами, лежала на табурете, окруженном веревочными заграждениями; и ровно горели четыре тонкие свечи и одна плошка.

    Перчатка ждала. Ждала своего часа.

    И дождалась.

    …Коблан извлек из горна уже готовую, закаленную и отпущенную, пышущую жаром «руку» и бережно опустил ее - нет, не в воду.

    В масло.

    С шипением «рука» окунулась в эту купель; поднялось облако густого, резко пахнущего пара. И когда «рука» вышла наружу - она тускло поблескивала, и капли горячего масла стекали с нее, как капли… капли крови!

    Скелет.

    Рука без кожи.

    Мне стало зябко. В кузнице, у пылающего горна.

    Мы с Кобланом встали с двух сторон над перчаткой, кольчатой кожей, отражавшей колеблющийся огонь свечей. Мы стояли друг напротив друга: он - с сочащейся маслом железной «рукой» в своих «железных» лапах, я - с обнаженным Единорогом в левой, заметно окрепшей за последнее время руке.

    Потом Коблан протянул вперед металлический скелет руки, я перехватил меч за клинок - и блестящие пальцы коснулись рукояти протянутого мной Единорога. Мастер придержал меч второй рукой, и моя собственная ладонь легла сверху, смыкая искусственные пальцы на рукояти меча.

    Капли масла срывались вниз и тяжело шлепались на ожидавшую своей очереди перчатку.

    Было тихо, только гудело пламя в горне. Подмастерья встали за нашими спинами, касаясь узловатых веревок; подмастерья были такие же молчаливо-торжественные и серьезные, как и мы.

    И раздался голос Коблана Железнолапого, странного кузнеца - словно еще одно пламя гудело в новом горне…

    Клянусь я днем начала мира, клянусь я днем его конца,

    Клянусь я памятью Мунира, божественного кузнеца,

    Клянусь землей и синим небом, клянусь водой и теплым хлебом, Клянусь я непроизнесенным, последним именем Творца,

    Клянусь…

    …Коблан еще говорил, но я плохо разбирал - что именно, а когда эхо его голоса затихло под сводами кузницы, я с трудом разжал металлические пальцы и вернул меч на его крюк. Затем мы с Кобланом одновременно коснулись кольчатой перчатки, слегка продлив касание, и кузнец бережно извлек перчатку из четырехугольника свечей - погасив по дороге плошку.

    Начиналась последняя стадия. Я уже знал, что мало натянуть перчатку, как кожу на скелет, - пальцы и кожа должны стать неразделимым целым.

    И снова стучал молот, горел горн, плевался красными искрами раскаленный металл, шипело масло, горели свечи - на этот раз уже вокруг наковальни. Я видел, что Коблану неудобно работать, все время опасаясь задеть и сбить свечу; но я понимал - надо…

    Наконец моя будущая рука - окончательно готовая, отполированная и соединенная с крепежными ремешками и застежками - снова легла на рукоять Единорога.

    Теперь ритуальные свечи были длинными, толстыми и белыми - их должно было хватить на всю ночь. Мой узкий и прямой меч лежал на алтаре-наковальне в объятиях стальных пальцев, а над ним - точнее, над сжимавшей рукоять искусственной рукой - висел на цепи шипастый гердан Коблана.