Днем его удалось покормить. Приподняв голову больного, Моцарт аккуратно вливал в его рот теплый куриный бульон, едва ли не приговаривая: «За папу… за маму…» Бесконечные заботы заставляли напрочь забыть об угрозе, но как только больной засыпал, возвращалось беспокойство: хозяева положения метали в Моцарта испепеляющие взгляды, то и дело заглядывая в комнату, и отложить допрос пациента хотя бы до вечера стоило немалых усилий.

На закате Моцарта разбудил топот ног и голоса. Дверь в смежную комнату была распахнута – бандиты выносили оттуда какие‑то ящики, джутовые мешки, словно готовились к эвакуации. Покончив с этим занятием, дверь не заперли, но и входить в помещение не разрешили.

– Как вы меня находите? – через силу улыбнулся раненый, когда Моцарт сменил ему белье и повязку.

– Нормально.

– Когда поднимусь?

Подобных прогнозов Моцарт старался избегать.

– У одного нашего общего знакомого был подобный диагноз, – ответил он уклончиво; поймав на себе насторожившийся взгляд, продолжил: – Тридцатого августа ему прострелили легкое, а семнадцатого октября он уже председательствовал на заседании Совнаркома.

Против ожидания, шутка раненому не понравилась:

– Меня это не устраивает. Сделайте поправку на две пули и яд кураре. Через семнадцать дней я должен быть на ногах, – тон его вовсе не походил на тон заложника.

– Я не Господь Бог, – проворчал Моцарт, – и даже не Семашко.

– Да. Но вы – Моцарт. Это тоже к чему‑то обязывает. – Раненый отвернулся и закрыл глаза, давая понять, что разговор окончен. Крупные капли пота выступили у него на лбу.

Выходило, что этот человек его знал? И почему – через семнадцать дней? Значит, он знал и какое сегодня число?.. Две пули и яд кураре… Сразу понял, отреагировал мгновенно. Значит, подозрения о постоянном самоконтроле вполне оправданы – сознание его оставалось активным?

Что означал тон, которым с ним говорил больной, едва почувствовав облегчение? Повелевающий тон человека, привыкшего к беспрекословному подчинению окружающих. Ни зависимости, ни тем более благодарности – то, что могло быть просьбой, звучало из его уст как категорическое распоряжение.

Опасаясь насторожить его чрезмерным любопытством, Моцарт приблизился на расстояние шепота и, не забывая о потайном микрофоне, в очередной раз попытался выяснить:

– Кто вы?.. Зовут вас как?..

Молчание длилось минуту. Казалось, больной опять уснул. Моцарт уже потерял надежду на ответ, как вдруг услышал короткую, несмотря на расхожесть, расставлявшую все на места фразу:

– Здесь вопросы задаю я.

Какое‑то время он еще сомневался – не в бреду ли произнесены эти слова? Разбирая систему переливания, то и дело бросал на странного пациента подозрительные взгляды, но сумерки скрывали нюансы его мимики, а закрытые, спокойные веки делали лицо непроницаемым.

«Господи, да он же один из них, – пришел к малоутешительному для себя заключению Моцарт. – Стали бы они из‑за какого‑то несчастного угонять «скорую»!.. И препараты эти – кровь, барбитураты, все что угодно…»

Солнце село, так и не успев просушить землю. Терпкий запах рассыпанных на клумбе ноготков с легкими порывами ветра вливался в комнату. Наслаждаясь ночной прохладой, Моцарт старался не думать о плохом – просто сидеть и смотреть в безлюдную темень.