– За что? – задохнулся тот. – Он на меня напал, хотел обезоружить…

– Я сказал: извинись. За что – после разберемся. Ну?

– Извини…

– …те, – подсказал Моцарт. – Меня зовут Владимир Дмитриевич.

– Давай эскулапа, у него кровь изо рта идет!

– Извините… Владимир… Дмитриевич, – вник толстяк в ситуацию.

Моцарт сел. Ощупал голову.

– Теперь все вон. Все до единого! – распорядился властно и не пошевелился, пока комната не опустела.

Дыхание пациента было поверхностным, кожные покровы – бледными, пульс – сто сорок, систолическое артериальное давление – шестьдесят, центральное венозное – на нуле… Моцарт понял, что, если сейчас он не выведет раненого из шока, на свете станет одним врачом меньше: после инцидента с толстяком бандиты разорвут его на куски.

4

До самой темноты он боролся со смертью. Боролся честно, один на один, попеременно выполняя функции нарколога, реаниматора, кардиолога, санитарки, медсестры, мечась между лекарственным столиком, биксами и капельницей с суетностью человека‑оркестра.

Промедол угнетающе подействовал на дыхание раненого, приходилось периодически давать ему маску наркозного аппарата с закисью азота; во избежание аспирации кровью – ввести воздуховод. Индекс шока скакал, сознание периодически возвращалось, но на вопросы раненый не отвечал и на боль не реагировал. К вечеру пульс выровнялся, дыхание успокоилось, температура упала и он уснул.

Глядя на его почерневшее лицо с запавшими щеками и глазницами, на мокрые, свалявшиеся волосы, Моцарт подумал: неужели и этот человек, чье исцеление связано с угрозами и насилием, станет ему дорог, как становились дороги все, кого удавалось отбить у смерти? Спортивный ли азарт, гордость ли за проделанную работу привели его к решимости выходить этого неизвестного во что бы то ни стало, а там уж – быть, чему суждено.

«Куда они меня все‑таки привезли? – силился сообразить он, словно гул низколетящего самолета или собачий лай за окном могли что‑то прояснить. – Похоже на дачу высокопоставленной особы… этот забор с проволокой, охрана… Почему они послали за мной?.. Кто меня подставил?.. Впрочем, не меня, так другого…»

В комнате вновь появился высокий, который, как заключил Моцарт, был здесь за старшего.

– Как он? – перевел миролюбивый взгляд с притихшего пациента на врача.

– Спит.

– Что‑нибудь нужно?

– Перебьемся, – воспользовался Моцарт случаем отыграться за нанесенную обиду: перемирие с тюремщиками в его планы не входило.

Он отвернулся к окну и стал смотреть на быстрые рваные облака, сгущавшиеся на горизонте. Ширь, воля, воздух, простор по ту сторону редколесья… Красное солнце, вкрадчивые глаза незнакомых людей, угодливо‑опасливые предложения помощи… Где‑то все это уже определенно было… Ощущение недоступной свободы, солнце, на которое больно смотреть…

Году, кажется, в 1762‑м… Они с отцом приехали в Вену, и там он заболел скарлатиной. Он вот так же лежал у распахнутого настежь окна и смотрел на красное солнце; какие‑то люди приносили лакомства, а он не мог глотать – болело горло… Кажется, пролежал тогда дней десять. Но недобрый осадок на душе остался не от болезни: венцы, боясь заразиться, отменили концерты, и отец увез его в Прессбург… На обратном пути в столицу уже не заезжали – у отца кончился отпуск…

– Погодите! – окликнул высокого Моцарт. – Вы можете раздобыть проигрыватель? Проигрыватель и пластинку – что‑нибудь из раннего Моцарта?

Высокий понял: за двое суток от страха и бессонницы у эскулапа «поехала крыша».