«Со стороны подконвойного хирурга в пещерных условиях сделано все возможное», – пришел он к выводу, осмотрев пациента, и завалился на диван.

Жизнь прекрасна, что бы о ней ни говорили! Это он понял еще там, на далекой и непонятной войне. Везде есть солнце и воздух, везде есть женщины и цветы. Главное – отделять зерна от плевел и не вдаваться в подробности, которые мешают жить. К таким подробностям Моцарт относил политику, национальность, религию, хотя иногда и интересовался – какой сейчас общественный строй и как фамилия президента, и означает ли очередная перемена власти, что завтра не нужно приходить на работу. Почки, желудок и легкие одинаковы у социалиста и капиталиста. Может быть, чем‑то отличались мозги, но это было по части нейрохирургов. Преступников и милиционеров он отнимал у смерти с одинаковым усердием. Им нравится подставлять лбы под пули?.. Ради Бога!.. Сентенции «душа улетела в рай» он предпочитал термин «летальный исход».

О душе, по его мнению, знал лишь один человек: Иоганн Христозом Вольфганг Теофиль Амадей.

Даже сейчас, лежа в одной комнате неизвестно где и неизвестно с кем, он умудрялся получать удовольствие в своем вневременном и внепространственном существовании: не есть ли это та самая пауза, в которую человеку дано остановиться, оглянуться, взвесить все и переоценить?

Быстренько остановившись и оглянувшись, Моцарт пришел к выводу, что все невесомо и самоценно, а что сделано – того не вернешь, а потому нужно как следует выспаться.

Снились ему отец и сестра Мария Анна – в тот золотой период, когда отец, выхлопотав у архиепископа отпуск, повез семью в Вену. За несколько месяцев до этой поездки они побывали в Мюнхене. Непрерывным потоком звучали овации, богатые и потому, должно быть, добрые люди все время гладили его по голове, говорили ласковые слова и дарили подарки; было много конфет, музыки, все виделось в сказочно‑феерическом свете. На балу ярким пятном выделялось розовое, с оборками платье двенадцатилетней Марии Анны. Она играла на клавире, а он все пытался заглянуть ей в глаза. Когда же, протиснувшись сквозь толпу восторженной знати, подошел к сестре поближе, то с испугом увидел, что лицо вовсе не ее, а… Кати Масличкиной. Словно уличенная в фальши, девочка опустила руки, и наступила такая тишина, какой ни до, ни после этого Моцарт не слышал…

Хлопнула створка окна. Он открыл глаза и осмотрелся. Комната с обшитыми деревом стенами, буфет с посудой, низенький круглый столик, уставленный лекарствами, две двери – одна вела в коридор, другая была заперта на ключ.

Пациент лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Моцарт дотронулся до его лба. «Только бы не сепсис, – подумал он взволнованно, отметив повышение температуры, – только бы ограничилось гипергической реакцией…»

– Как вы себя чувствуете, больной?.. Вы слышите меня?..

– Да… – пошевелил неизвестный пересохшими губами. – Тошнит…

Моцарт дал ему напиться, подложил свою подушку.

– Больно?

– Терпимо… Где я?

– Не знаю.

– Какое сегодня число?..

– Середина июня, – ответил Моцарт, подумав.

В комнату вошли двое мужчин военной выправки.

– Что‑нибудь нужно? – спросил тот, что был повыше, подойдя к раненому.

«Откуда они знают, что он пришел в сознание?» – удивился Моцарт.

– Оставьте нас! – посмотрел на него высокий. Он постоял в нерешительности.

– Выпустите меня хотя бы во двор. Я не убегу.

Вошедшие засмеялись. Даже губы раненого тронула улыбка.

Окно в тупике коридора было забрано решеткой и выходило на запад; возле него сидел толстый охранник в футболке и джинсах и лениво листал книгу.