Остановившись перед обитой черным дерматином дверью, Моцарт внезапно замер. Мысль о том, что Террорист уготовил ему в отместку за побег какой‑нибудь сюрприз типа взрывчатки или засаду, заставила его повременить со взломом и прижаться к скважине ухом.

Отсутствие щелчков затворов и тиканья часового механизма обнадеживало.

«Если господин Террорист пожелает, – рассудил он, – то достанет меня в больнице, на улице, во дворе, собьет машиной на переходе, утопит во время купания в ванне, отравит (что, впрочем, наиболее приемлемо с учетом прозвища), наконец, подвесит за ноги и сдерет с живого шкуру – так что же теперь, вообще не жить? Не станет он мелочиться, располагая связями в высокопоставленных кругах и командой головорезов на хоть и плохо, но всеже охраняемой загородной вилле!»

Осмелев, он сунул топор в щель между косяком и дверью, без труда отодвинул защелку и через несколько секунд оказался в своей чужой квартире, почти не повредив двери и, к вящему удовольствию, не взлетев на воздух.

Ключи оказались на месте. Поверхностный осмотр санузла, прихожей, кухни и комнаты взрывного устройства не выявил – все оставалось как прежде, и даже «Похищение из сераля» не было вынуто из гнезда дископриемника, напоминая о той злосчастной ночи, с которой, как ему теперь казалось, прошло не трое суток, а как минимум тридцать лет и три года.

Он отнес соседу инструменты, поблагодарил его и вернулся в квартиру. Избавившись от тесных сухоруковских туфель, включил «Похищение…», допил из горлышка коньяк. Немного запылившийся кусочек шоколада «Лакта» пришелся кстати – ничего другого в доме все равно не было, холодильник работал вхолостую, если не считать нескольких кусочков льда в пустой морозильной камере.

Желания звонить Вере не возникало, но Моцарт подумал, что если он не позвонит, то она и в самом деле будет волноваться и, чего доброго, припрется на ночь глядя под предлогом возвращения обуви Сухорукову. Вера занимала в его жизни все больше места, и оттого, что это происходило так стремительно, ему все чаще хотелось побыть одному.

К счастью, она уже покинула квартиру Нонны и еще не доехала до редакции.

Следующим этапом должна была стать подготовка Зайцева к его «возвращению из Чечни»: без работы Моцарт не мыслил существования, к тому же сейчас она была бы лучшим из лекарств от дурных мыслей и безденежья. Презрев условности, он снова позвонил в больницу.

– Лена?..

– Нет. Это доктор Шахова. Кто говорит? – послышался голос Нины Васильевны, ассистировавшей ему в самых сложных операциях.

– Здравствуйте, Нина Васильевна. Это Першин.

– Рада вас слышать, Владимир Дмитриевич. Вы уже вернулись?

– Не совсем, но скоро вернусь. Как себя чувствует наша пациентка Масличкина?

– Кто?..

– Катя, Катя Масличкина в каком состоянии?

В трубке воцарилась подозрительная тишина.

– Она скончалась, доктор. Вчера в половине четвертого утра, не приходя в сознание.

– Как?!

– Мы ничего не могли сделать… Алло!.. Вы слышите меня?..

Кати, над которой он священнодействовал восемь часов кряду, в которую вложил весь свой талант, вдохнул частицу самого себя, от которой не отходил в течение двух суток, пока не убедился, что жизнь ее вне опасности, больше не было на свете.

– Да, слышу, – прошептал Моцарт и положил трубку.

«Не смогли… Вы не смогли, а я бы смог! Смог!..» – Нервно измеряя комнату шагами, он приходил ко все большей уверенности, что, окажись он рядом, этого бы не случилось. И родителям ведь ее сказал: «Будет жить». А главное – загадал: «Если я спасу эту девочку, Бог отпустит мне все грехи».