Нонна оставила записку: «Молодежь! Все в холодильнике. Не забудьте запереть дверь». Чистота и порядок в комнате Алеши, политые цветы, голубенькие, подвязанные шелковыми ленточками занавески на кухне – от всего этого веяло женским, материнским, тем самым, чего так не хватало Моцарту. Все это было не из его безалаберной – из тихой, мирной жизни, именно этот порядок соответствовал желанному и подспудно искомому порядку в душе, найти который мешали характер, образ мыслей и сплошным потоком привходящие обстоятельства.

Он достал из холодильника бутылку водки, неизвестно откуда взявшуюся – вчера никакой водки не оставалось, это он помнил наверняка, как, впрочем, не было и баночного пива, и соленых огурчиков – не иначе Нонна успела смотаться на рынок.

«Вера – девчонка, – принялся рассуждать Моцарт, выпив за здоровье хозяйки. – А я – старик. А Нонна – совсем другое… Мудрее, домовитее. К тому же Моцарта любит. – По телу, тесня головную боль, расползалось приятное тепло. – Э!.. Да не из‑за меня ли она вчера надралась?.. И эта уборка, и холодильник. Ну, не из‑за Веры же?.. Раскусила, выходит, чего моей душе не хватает?.. Вот тебе, понимаешь, и «логика чувств»!»

Опустошив банку пива, он вернулся в спальню, нетронутую уборкой и потому походившую на рыночную площадь после омоновского налета. Вера, разметавшись, спала на смятой постели. «Топ‑модель! – заключил Моцарт. – По части внешности, конечно, Нонка ей не чета».

Две женщины, две комнаты, две половинки мира, разные и прекрасные каждая по‑своему. Две половинки Моцарта, как две половинки его жизни – в вечном настоящем и фантастическом прошлом, воплощенном в загадочной биографии и музыке Вольфганга Амадея.

Будить Веру он не стал, снова отправился в ванную и поливал себя из душа холодной водой, пока окончательно не пришел в норму. Оказалось, Нонна успела отутюжить его рубаху и брюки, о чем он собирался просить Веру, но, может быть, и хорошо, что не попросил, потому что она должна была сделать это сама, как сделала Нонна, тем самым укоротив невидимую ниточку, уже привязавшую его к ней.

О пережитых неприятностях напомнили носки и туфли Сухорукова.

«Вот запрусь тут с двумя бабами и никуда не пойду! Пить, есть, отсыпаться – с работы все равно выгнали, найду другую. Как говорил учитель, времена меняются, а людей резать нужно всегда и везде…»

Прикрыв дверь и примостившись на пуфике у полки с телефоном, он нехотя набрал ординаторскую.

– Алло!.. Это Першин. С кем я говорю?

– Владимир Дмитриевич?.. Это Лена. Боже, с вами все в порядке? – встревоженно затараторила молоденькая медсестра.

– А почему со мной должно быть что‑то не в порядке? – насторожился Моцарт.

– Вы уже приехали?

– Откуда?

– Как?.. Зайцев сказал, вас направили в командировку… Несколько секунд он молчал, силясь сообразить, как бы

побольше выведать, не сболтнув при этом лишнего, чтобы не подвести главврача, очевидно, таким образом пытавшегося выгородить прогульщика перед персоналом.

– Да, со мной все в порядке. Зайцев у себя?

– Кажется… Позвать? Или вы перезвоните?..

– Нет, зачем же звать, я перезвоню. Кто там за меня, Леночка?

– Ночью Анатолий Ефремович дежурил, а сейчас Нина Васильевна.

– Ладно, спасибо…

Стоило ли звонить Зайцеву? А если стоило, то как разговаривать с ним – благодарить за выручку или рассказать правду?

«В зависимости от настроения!» – решил Моцарт и набрал номер.

– Алло?..

– Николай Борисыч?.. Першин на проводе.

– Моцарт?! – отчего‑то обрадовался звонку главврач.