– Я на твою свободу не претендую, но появляться дома одному тебе нельзя, – настаивала Вера.

– У Нонны выпивка есть? – спросил он, чтобы «сменить пластинку».

– Купим, я получила зарплату.

– О'кей, едем к Нонне. Я проголодался. Пьем, едим, слушаем музыку и ложимся спать. Завтра я иду на свою работу, ты на свою.

– В сухоруковских туфлях?

– Почему же? Перед работой я заезжаю домой, беру участкового – документы заперты, ключи тоже, прописан я по другому адресу, так что без участкового жэковский слесарь мне все равно не отопрет. Логично?

– Вполне.

– А раз так – поцелуй меня. И больше к этому разговору мы возвращаться не будем.

Перспектива ночного банкета стремительно возвращала ему былой оптимизм, основанный на принципе: «Будущее предугадать никому не надо, и нечего попытками заглянуть в него омрачать настоящее».

Заспанную Нонну поздние гости с двумя бутылками шампанского, коньяком и закуской, соответствовавшей Вериной зарплате и аппетиту Моцарта, обрадовали.

«За ночной пикник в обществе двух прелестниц стоило пострадать», – решил Моцарт и предложил первый тост за женщин, что делал всегда и везде, даже там, где женщины не водились.

Рука его то и дело тянулась к телефону, но Вера всякий раз напоминала о позднем времени и об уговоре не вспоминать случившееся хотя бы до утра.

Успокоившись после пятой рюмки, он отправился в ванную и не выходил оттуда так долго, что Вера была вынуждена постучаться в дверь кулаком и спросить, перекрикивая шум льющейся воды:

– Эй! Ты там не утонул?

Распаренный, посвежевший Моцарт чувствовал себя на седьмом небе…

Такое же избавление от душевного кризиса он испытал, когда мюнхенский театр вновь вспомнил об одиноком, отчужденном от семьи, связанном архиепископом по рукам и ногам капельмейстере, предложив ему написать оперу к предстоящим дворцовым торжествам…

– Выпьем за Моцарта! – расплескивая коньяк, наполнила рюмки быстро опьяневшая Нонна. – Между прочим, Владимир Дмитрич, у меня хранится пленка, под которую вы…

– Ты! – ткнул себя пальцем в грудь Моцарт.

– Ладно, ты… Ты, Володя, оперировал моего Алешку.

– Тогда – за Фигаро! – опрокинул рюмку Моцарт и запел: – «Мальчик резвый, кудрявый…»

Женщины подхватили. На столе появился магнитофон. Курили, пили, подпевали, ели много и вкусно, изредка переходя на шепот – когда соседи сверху или снизу начинали стучать по отопительной батарее.

В половине пятого Вера помогла подруге добраться до дивана, на котором обычно спал ее десятилетний сын Алешка. Мальчик после операции аппендицита отпивался козьим молоком на даче.

– Поженились бы вы наконец, что ли? – заплетающимся языком призывала Нонна гостей. – Свадьбу хочу! В ресторане «Рус‑отеля»!

– С медведями и генералом, – согласился Моцарт, уронив голову на грудь.

Единственным, что заботило его в эти минуты, было то, что после его смерти Констанца превратится в госпожу фон Ниссен…

Привычка спать мало, урывками, подняла Моцарта в десятом часу. Первая ночь свободы с лихвой окупила его страдания. О предшествовавших ей событиях он вспомнил мельком, как о приключении незначительном, и страданий‑то, собственно, не повлекшем – так, лишь временные неудобства.

Сквозь штору пробивалось солнце, сладко спала Вера, с головой укрывшись шелковым покрывалом, по всей комнате была разбросана ее одежда.

Нонна оставила записку: «Молодежь! Все в холодильнике.