Шахова, бывшая дважды свидетельницей смерти его пациентов, знала, что оба случая были решительно безнадежны. Разделяя мнение о нем как о враче от Бога, она догадывалась, что беспокойство Першина вызвано не профессиональными сомнениями, а скорее повышенным честолюбием, жаждой самореабилитации: операцию он провел блестяще, и упрекать его никому бы не пришло в голову.

– Я понимаю, доктор Моцарт, – не без умысла назвала его Шахова по прозвищу, – но, ей‑Богу, не нужно убиваться – поберегите нервы для живых. Девочку не вернуть, как это ни печально.

– Н‑да… – сдавил ее локоть Першин, остановившись у двери и глядя в пол. – Спасибо, Нина Васильевна. Извините за назойливость.

Он спустился в регистратуру, уговорил дежурную открыть архив, взял карту Масличкиной Екатерины Викторовны, 1979 года рождения, проживавшей на Пречистенке. Выписав в книжку адрес и телефон колледжа, где училась девочка, еще раз пролистал уже знакомую историю болезни. Несколько обращений в поликлинику по месту жительства по поводу ангин, пищевого отравления, отметка о стационарном лечении мелкоочаговой катаральной бронхопневмонии в возрасте двух лет вследствие стафилококковой инфекции, в девять лет удален аппендикс… Все, что связано с операцией, заполнено его, Першина, рукой. Двумя днями позднее указывалась причина летального исхода: паралич сердца. Подробные результаты вскрытия должны были храниться в архиве бюро судебно‑медицинской экспертизы, и Першин, недолго думая, отправился во внутренний двор больницы.

Впритык к распахнутой настежь железной двери стоял зеленый фургон «труповозки». У мусорных ящиков топтались бомжи в ожидании, покуда санитары вынесут снятую с какого‑нибудь мертвеца одежду.

Першин спустился в полуподвальное, пропитанное приторным запахом помещение, вошел в кабинет заведующего моргом.

За обшарпанным столом сидел Митрофан Коновалов, плутоватый, но грамотный судмедэксперт, с которым они выпили не один литр водки.

– Это где ж ты такой загариус подхватил? – обнажил старик гнилые зубы, поднявшись Першину навстречу.

– Привет, трудоголик, – опустился Першин на табуретку у стола и брезгливо отодвинул засиженный мухами чайный стакан. – Ты чего домой‑то не идешь? Они что, до завтра подождать не могут?

– А запах? – скривился Коновалов. – Лето, едрен корень. Портятся клиенты на глазах. Открытые окна не помогают, родственники ругаются. Тридцать лет работаю, а все привыкнуть не могу.

– Ладно, Митрофан, – прервал Першин надоевшие за год знакомства с экспертом стенания, – я по делу. Масличкину ты вскрывал?

– Ага, я. А то кто ж!

– Заключение подробное есть?

– Что за вопрос! Она ж самоубийца. У нас к ним отношение особое, над душой следователь прокуратуры висит: вдруг убийство окажется?

– И что, над тобой тоже висели?

– А то как же!.. Что я, хуже других?.. Отработали твою Масличкину по всем правилам – мало ли! Мне потом эксгумация дороже станет. – Коновалов выдвинул железный ящик, порылся в бумагах, нашел нужную. – На вот, смотри.

Он был слишком стар и слишком опытен, чтобы утруждать себя лишней работой, но, судя по сплошь испещренному мелким почерком листку со штампом бюро судмедэкспертизы, в данном случае ко вскрытию отнесся скрупулезно.

– «…выраженная гиперемия мягких мозговых оболочек и вещества, точечные кровоизлияния», – дочитал Першин вслух и посмотрел на Коновалова: – А отек точно травматический?

– Милый, скажи, чего тебе надо, и я скажу, кто ты, – поморщился Коновалов.