В кабинет вошел санитар, достал из кармана халата бумаги и пришлепнул к столу.

– Что злой, Саша? Много? – спросил Коновалов, надев очки и размашисто расписываясь.

– Десять!

– Мелочи жизни.

– А лифт?.. Долго еще вручную таскать?

– Не бухти. Таскай молча. Они этого не любят, – по‑отечески похлопал Коновалов санитара по плечу и крикнул, когда тот вышел, с грохотом затворив дверь: – Пилу мне наточи!..

Першин еще раз перечитал заключение, закурил.

– Что тебя гложет, Моцарт? Если чего непонятно – ты спроси, не держи в себе. Ум, как мочевой пузырь, нужно опорожнять своевременно и регулярно.

– Мне непонятно, почему семнадцатилетняя девочка бросилась с балкона, – серьезно сказал Першин.

– А тебе это и не может быть понятно. Ты еще не дошел до кондиции, при которой это происходит.

– А как ты эту кондицию определяешь, Митрофан?

– Я?.. Ах, вон ты о чем, – посерьезнел старик и задумался. – На глазок тут не шибко, конечно, различишь. Иногда есть набухание и резкое полнокровие, но это – в случае гипертрофической шизофрении. До нее Масличкина не доросла, я такие изменения у стариков наблюдал, когда в Сербского работал.

– А юношеские манифестации встречаются?

– Зачем тебе ориентироваться на исключения? К тому же гистологи ни сморщивания, ни атрофии не нашли.

– Значит, никаких не может быть сомнений?

– Честно сказать, я в этом направлении не думал. Что было, то и написал: травматический отек при массивных ушибах. А сомнения всегда есть. Несомневающийся врач – даже если он трупорез вроде меня – говно! Что же до вас, то тут все чисто: и у тебя, и у Нины – высший пилотаж. Ну, допустим, был у девочки рецидив под воздействием какого‑то внешнего раздражителя…

– Какого? – насторожился Першин.

– А что это меняет? Для суицида есть тысяча причин. Устанавливать их не в моей компетенции.

Першин встал, протянул ему руку.

– Выпить хочешь? – спросил Коновалов.

– Спасибо, не хочу.

– Да не терзай ты себя, Моцарт. Если бы вот здесь… – Коновалов постучал себя по темени костяшками пальцев, – был «черный ящик» и можно было бы вскрыть его и послушать разговор человека с самим собой перед смертью… Но его там нет.

Вернувшись в стационар, Першин не стал подниматься в отделение, а позвонил из приемного покоя. На сей раз Нонна оказалась дома.

– Привет. Вера у тебя?

Ответ последовал не сразу, из чего Першин заключил, что попал в точку и Вера у нее, и сейчас они, поди, перемигиваются и перешептываются, вырабатывая бесхитростную бабью тактику поведения с ним.

– Нет, – соврала Нонна неуверенно. – Ты ей домой звонил?

– Звонил домой. Звонил в редакцию. Сейчас собираюсь идти с заявлением в милицию, – разозлился Першин. – Если ее нигде нет, значит, она пропала.

– Разве вы летели не вместе?

– Нонна, не притворяйся! Она сидит у тебя на кухне, курит и просит молчать. Если это не так – я иду в милицию! – В трубке опять воцарилась тишина. – Ну?

– Не надо идти в милицию, – сдалась Нонна.

– Тогда дай ей трубку!

– Погоди, Моцарт. Не сейчас, ладно?

– Черт с вами!.. Впрочем, передай… – Он искренне хотел сказать: «Передай, что я ее люблю», потому что окончательно пришел к этому, но потом спохватился: делать Нонну посредницей в их отношениях было бы верхом нетактичности.