И все же визит к нему не прошел без пользы – мостик к спасительному островку был переброшен: рассказать о Масличкине, роде его деятельности, возможной связи с Графом могла Алоизия. Першин дошел до гастронома на углу, снял трубку таксофона, но, несмотря на поздний час, законной супруги не оказалось дома.

Он купил в ночном ларьке пару пачек сигарет. Одну распечатал тут же и сунул в карман, другую положил про запас в перчаточный ящик «фолькса», где лежали «Атлас автомобильных дорог СССР», руководство по ремонту «фольксвагена» на русском языке и газета «Подробности» с материалом Веры. Он достал газету и положил в кипу других, купленных сегодня в киоске, снова возвращаясь мыслями к Вере и ее звуковому посланию на кассете.

«Твой Моцарт не любил Констанцу…» Не Моцарт, а именно «твой Моцарт». Была ли это случайная оговорка? «Ухожу, чтобы не мешать тебе опять стать тем, кем ты был до меня… Ты должен быть свободным от реальности…» Из чего она сделала такой вывод? Он всегда жил на земле и никому себя не противопоставлял. Что она имела в виду, обвиняя его в «исцелении палача»? Что эта девчонка могла знать об операции под дулом автомата, да еще когда на тебя смотрят большие серые глаза и просят сделать хоть что‑нибудь во имя спасения детей пяти и восьми лет?! Кому бы стало легче, не извлеки он ту пулю?..

Заперев машину, Першин поднялся домой и еще раз позвонил Алоизии, но она еще не вернулась, а может, и не собиралась возвращаться, пользуясь свободой, дарованной смертью одного мужа и непритязательностью другого.

Газеты, которые он просматривал в поисках нужных объявлений, кричали о жестокости мира – небывалом размахе преступности, коррупции, экологической загрязненности, непрекращающейся драке за портфели в правительственных кругах, бесконечном воровстве, экономических нарушениях, невыплатах, бедности, безработице, забастовках; со всех полос смотрели «фотороботы» и портреты убийц, насильников, грабителей, раздавались призывы помочь в их розыске и задержании, указывались телефоны, по которым следовало доносить в обмен на «крупное денежное вознаграждение»…

От такой реальности ему действительно хотелось быть свободным. От реальности, в которой тебя могут поднять ночью с постели и, досчитав до пяти, превратить в ничто, хотелось бежать, бежать без оглядки – такая реальность пачкала душу. Униженным и оскорбленным не дано исцелять.

«Почему мы так старательно оттираем перед операциями руки, и никого не заботит асептика души?.. – размышлял Першин, листая газеты и машинально отчеркивая объявления карандашом. – Почему для рук непременно нужны сулема, спирт или церигель, а Моцарт для души называется «свободой от реальности»?..»

Во всех портретах преступников он видел Графа, ставшего его антагонистом, заклятым врагом, виновником всех его несчастий. Парики, усы, бороды, очки, блайзеры, кепки представлялись снятыми с «отрубленных голов» в его кабинете. Но свое вознаграждение Першин уже получил. Граф опередил органы, готовые оплатить его поимку. От этой реальности не мог спасти даже Моцарт.

Пометив десятка полтора объявлений, по которым следовало позвонить с утра, Першин развернул «Подробности» и погрузился в чтение.

Вера обозревала выставки‑дебюты молодых живописцев, открывшиеся в выставочных залах Союза художников на Кузнецком Мосту и 1‑й Тверской‑Ямской: анализировала, сравнивала, брала интервью у художников и посетителей. Писала она увлеченно и, судя по всему, честно, и обе выставки представали в ее описании важнейшими событиями в Москве, России, а может быть, и в целом мире. К удовольствию Першина, художнику Зуйкову посвящался всего один абзац, в котором Вера двусмысленно сравнивала его с Шишкиным, но уверяла, что от написанных им полотен «Сад» и «Краснотал» пахнет яблоками и озоном.