– Это означает – умереть, – осторожно заметила она.

– Да, только перед этим прожить отпущенный срок полноценно. Куда тебя отвезти? Я собираюсь проститься с Алоизией.

В голове его зрел какой‑то план, в реализации которого Верино участие не было предусмотрено. Это обидело ее, но положение Першина было слишком серьезным, чтобы усугублять его обидами.

– Я могу выйти прямо здесь.

Он останавливаться не спешил, понимая, что беда, снова связавшая их, не может стать гарантом прочности отношений: потерять Веру еще раз означало бы потерять ее навсегда.

– Этот художник Маковеев из Иркутска… у тебя есть его телефон? – спросил он, чтобы что‑нибудь спросить.

– По‑моему, да.

– У него есть такая картина… не то «Озеро в тумане», не то «Туман над озером».

– Не видела. А что?

– Когда‑то ее продавали на Арбате. По‑моему, за шесть рублей.

– Может быть, это другой Маковеев? – спросила Вера.

Вопрос ее несказанно удивил Першина: если это так, то как же просто устроен этот мир!

– Почему ты так решила?

– Ты сказал, из Иркутска.

– А этот… откуда?

– Из Москвы или Подмосковья. Он приглашал меня в мастерскую – не в Иркутск же?.. Но зачем тебе?

Першин высмотрел свободный проем на проезжей части напротив какого‑то длинного стеклянного магазина под крышей‑раковиной, притер колеса к бордюру и заглушил мотор.

– Точно?! – повернулся он к ней всем корпусом.

Вера пожала плечами.

– Ты можешь с ним связаться?

– Если он не уехал куда‑нибудь на этюды.

– Мне нужно знать, где находится это озеро.

Она ничего не сказала в ответ, зная, что любопытство – не та черта, которая нравится в ней Першину.

– Хорошо, попытаюсь. До семи буду в редакции, звони.

– Постой! – Он привлек ее к себе и поцеловал. – Хочу, чтобы ты знала: у меня ближе тебя никого нет.

Вера взяла с заднего сиденья кожаную коричневую сумку на липучках и вышла, но перед тем, как захлопнуть дверцу, наклонилась к нему:

– Я тебя боюсь, люблю и ненавижу одновременно, Моцарт. – И пошла своей красивой походкой по Садовой к Красным Воротам.

В двухкомнатной, богато и со вкусом обставленной квартире Алоизии на Лесной царила смерть.

Какие‑то женщины в черных платках, скорбного вида мужчины сидели, стояли, курили, готовили на кухне еду; переходили из комнаты в комнату мальчик и девочка дошкольного возраста – не иначе, играли в прятки, усвоив, что шуметь и бегать нельзя, а потихоньку – можно

Наружная дверь была не заперта. Кто‑то по забытой теперь в городах традиции набросал на ступеньки еловый лапник. Лапник этот пах гробом, смешивался с приторным запахом винегрета и перегара – по одному этому чудовищному «букету» любой мог понять, куда он попал и что здесь происходит, даже если бы не слышал приглушенных голосов и всхлипываний, даже если бы ему завязали глаза и он не видел нелепых красных гвоздик и протестующих свадебных калл в банках и вазах на подоконниках, венка, воровато поставленного в прихожей у самой двери: «Дорогой Луизе от акционеров «Ноя». Глупость, непростительная даже для глухой провинции – неужели она на этой Земле обитала в среде акционеров, а не людей, и неужели такая отписка на венке делает этому «Ною» честь? Уж лучше бы ничего.

Странно не отвечали на кроткое приветствие Першина эти люди.