Странно не отвечали на кроткое приветствие Першина эти люди. Странно демонстративно вышла полная дама, лицом похожая на Алоизию, должно, ее сестра; странно смолкали голоса – на кухне, в спальне с занавешенным трюмо, на балконе с бутылкой недопитой водки на кафельном полу – везде, где появлялся Першин. Взгляд мужчины, показавшегося ему знакомым, блеснул и потух, но руку все же пожать тот не преминул… Ну да, да – это же тот самый раковый больной, муж Алоизиной сослуживицы, бывший его пациентом! Першин тоже закурил и хотел спросить, как он себя чувствует, но вовремя одумался и промолчал. По тому, как смущались, замолкали и выходили вон все эти люди, он вдруг с ужасом понял, что они ненавидят его или, того хуже, считают виновником ее смерти, а может, даже убийцей. А он не знает этих людей и не должен был знать – она так хотела, и они знают о нем разве то, что формально он был вторым ее мужем. Для них он чужой, нежеланный, его присутствие здесь раздражает и пугает их.

Он выбросил окурок и ушел с балкона прочь, остановился посреди гостиной, совершенно не зная, куда теперь идти и как поступить, и говорить ли что‑нибудь или просто так стоять, молча? Стоило бы спросить, когда похороны, но не будет ли это выглядеть кощунством – интересоваться у посторонних людей, когда вынесут тело его законной жены?

Дети, смиренно двигаясь по кругу, с трудом сдерживая готовый прорваться смех, прятались за Першина, будто он был не человеком вовсе, а мраморной колонной в ритуальном зале.

– Где ее будут хоронить? – все‑таки спросил он почти шепотом у давешнего своего пациента, исцеленного под си‑бемоль‑мажорную сонату.

– Рядом с мужем! – с вызовом ответил за него женский голос, этим было сказано многим больше, чем если бы его просто попросили выйти вон.

«Вот и они тоже… но почему?.. за что?.. Да, я мог бы не приходить, но я пришел сюда – без корысти и неправды за душой, я хотел помочь, но, похоже, о помощи лучше не говорить – она не будет принята, как не примут меня ни эти люди, ни другие: повсюду, где я появляюсь, одни несчастья, одни ссоры, словно на мне висит колокольчик прокаженного. Но тогда объясните же мне мое место, покажите тот остров, где обустроен мой лепрозорий!..»

– На Домодедовском. Завтра в два часа, – ответил бывший пациент, боясь быть услышанным остальными.

– Спасибо, – Першин и в самом деле был ему благодарен за эту малость.

«…А это – Федор. Красавец был и умница, военный человек… Вот эту фотокарточку он прислал из Кабула… Говорят, Президент был несправедлив к нему… Вы знаете, его машину взорвали здесь у дома… Очень большой заряд был, ничего не осталось, хоронить было совсем нечего… Он Луизу обожал, и она его… Душа в душу жили… – слышался монотонный женский голос из спальни. Першин заглянул в приоткрытую дверь и увидел четырех женщин, сидевших на кровати и листавших большой альбом в старинном сафьяне. – … А это они в Гаграх. Я помню, как они ездили туда в первый год женитьбы, мы провожали их на вокзал с покойным Анатолием Леонидовичем… Луизочка в Северодвинске на открытии филиала своего детища. Федор тогда был за границей… Вот их машина – та самая, в которой…»

Першин вышел, окончательно поняв, что никогда и ни за что не вернется больше в эту квартиру. Медленно, ступеньку за ступенькой преодолел лестничный пролет. На площадке этажом ниже задержался, прикуривая, и услышал хлопок двери, голос: «Эй, погодите!» Толстая провинциалка с телом свахи и лицом покойной его жены, пыхтя и подпрыгивая, точно у нее не сгибались обе ноги, спустилась на пять ступенек, а дальше не пошла, предпочтя разговаривать свысока:

– Вы что, Першин, да? Это вам Луиза делала прописку?

У него уже не осталось ни малейшего желания вступать в разговоры, тем более – в перебранку, которая должна была вспыхнуть, судя по распаренному облику хабалки; и даже называть себя он не захотел.