— Счастья для всех? — скривился Колпаков. — Этот миллион, что сейчас вышел на улицы, не народ, а обслуга столичного начальства, начиная от шофёров и кончая профессорами и академиками.

— Но зачем начальству бунтовать? — сказал Сергей. — У него всё есть.

— Всё есть у того, кто ворует, а попадётся, то получит срок. Надоело так начальству жить, и оно бьётся сейчас за полную для себя волю, чтобы жить вполне по-барски, и никто не смог бы на него пальцем указать, что он вор и мироед.

Размахов хотел было возразить старику, что тот сгущает краски, и если говорить, кто кому обслуга, то учителя и врачи скорее обслуга народа, чем начальства. Но его остановило то, что он сам лет десять тому, в кругу художников, писателей и другой весьма продвинутой в западном направлении публики тоже калякал о преимуществах демократии и иногда даже подумывал, что неплохо перенести шведское устройство жизни в страну «развитого социализма».

Сейчас Сергей об этом уже не мечтал, но в словах Колпакова была та правда, что советскую интеллигенцию власть образовала, а накормить забыла. Сам Размахов после института получал всего сто двадцать рубликов, а дядя Вася с четырьмя классами — в два раза больше и таких, как Сергей, считал «вшивой интеллигенцией».

— Что же теперь будет? — уже который раз за последние два дня неизвестно кого вопросил Сергей.

— Что будет? — сказал, вздохнув, Колпаков. — А то же, что и всегда. Самые наглые и бездушные дадут народишку пошуметь, а потом загонят в стойла с телевизорами и кинутся грабить и растаскивать народное добро: кто машину прихватит, кто — трактор, кто — весь колхоз-совхоз, а кому-то автозавода покажется мало, прикарманит республику, у нас ведь их много…

Размахову такая перспектива казалась невероятной, он верил, что есть ещё сила и справедливость, которые не допустят, чтобы в стране началось безурядье и грабёж, и все в конце концов образумятся, устыдятся того, что натворили, и возьмутся склеивать разбитые в суматохе перестройки отеческие горшки. Народ винить в том, что он в демократическом кураже выхлестал в своей избе окошки и разложил посреди пола костёр — затруднительно, ведь он был не в себе от спешащего к нему со всех ног счастья, которое якобы избавит его от постылой жизни с её беспросветным трудом, болезнями и ужасом исчезновения в любое мгновение во тьме, у коей нет ни дна, ни покрышки.

— А ты, парень, что теперь надумал делать?

— Я вам, Пётр Васильевич, оставлю свой адрес. Как только сюда попа пришлют, вы мне сообщите, и я привезу деньги — гораздо больше, чем у меня с собой.

— Хороший ты человек, — после некоторого молчания сказал Колпаков. — Я ведь с твоим отцом сталкивался, когда он приезжал церковь закрывать. И после из виду не выпускал. Когда услышал твою фамилию, то сразу всё понял. Ты совсем другой, чем твой батя. Тот был волчара, я те дам! Молчу, молчу… И ты не обижайся ни на меня, ни на своего отца. Твой вот недавно помер, а я ещё телепаюсь, но мы оба из прошлого, и тебе должно быть равно — живые мы или мёртвые.

— Порой я и сам не пойму, как погляжу на то, что творится, жив я или нет меня, — сказал Размахов. — Похоже, и всех, кто сейчас, ополоумев, бегает по Москве, можно вычеркнуть из живых: так рьяно проклинать своё прошлое может лишь тот, у кого нет будущего.

Они выехали на взгорок, и перед ними открылся согревающий душу вид на просторное ещё недавно покрытое спелой пшеницей поле, которое сейчас было пустым, но не безжизненным: на одном его краю два «Кировца», двигаясь бок о бок, оставляли за собой широкую чёрную полосу вспаханной земли, на другом краю, ближнем к Хмелёвке, бродило стадо пёстрых коров.