— Что-то мне второй день везёт на выпивку, — сказал, поднимая стаканчик, Сергей. — Вчера Анна Степановна потчевала, сегодня у вас в гостях.

Сметана отбила от карасей неприятный привкус обитателей донной тины, они были безупречно вкусны с лучком и укропом, которым была присыпана и разваристая картошка. Сергей проголодался и усердно приналёг на закусь, особенно на карасей, и скоро перед ним образовалась значительная горка рыбных костей. Он виновато глянул на Колпакова.

— Сгреби их в чашку, — улыбнулся Пётр Васильевич. — Человек стоит твёрдо на двух ногах, прими и вторую стопочку.

Поколебавшись, Размахов последовал этому совету, но закусил не рыбой, а салом и картошкой. Николай Петрович съел всего лишь одного карасика и сидел, покуривая свою трубку и иногда поглядывая на Сергея, который от водки расхорохорился и отвечал ему тем же, но помалкивал и угощался крупным и сладким крыжовником.

— А что, Анна Степановна тебе телеграмму показывала? — сказал Колпаков.

— Честно говоря, я был ею поражен. Сорок второй год, немцы на Волге и такое получить от самого Сталина. Невероятно!

— Я эту телеграмму видел, когда в школе учился, — оживился Николай Петрович. — Пропаганда, типичная пропаганда!

— А вот в этом, Николай, хотя ты и учёный, я с тобой не соглашусь, — возразил Пётр Васильевич. — Пропаганда — это голимое враньё, а Анне продукты привезли, обувку и одёвку для ребятишек. Она о своей телеграмме Сталину молчала до его смерти, уже после народ узнал обо всём.

— Всё равно, это пропаганда, — покраснев, заявил Николай Петрович. — Ну, выжили её ребятишки, а кем стали? Валюшка раз пять в тюрьме сидел, да так в ней и умер. Дочери мать бросили…

— Это уже другой сказ, — перебил сына Колпаков. — Я от Сталина претерпел по полной. Не скрою, желал ему худа. Но сейчас я на него совсем по-другому смотрю и понимаю, что окромя того пути, каким он шёл, другой дороги не было. После него генсеки пошли — один плюгавей другого, им ли править Россией? Мишутка Меченый со своей бабой совладать не может, она вместо него всем рулит, а это даже в доме беда, а что говорить, если такое в государстве?

Николай Петрович, выслушав отца с усмешкой, которую умело прятал в бороде и прикрывал трубкой, утвердительно произнёс:

— Вы, Сергей Матвеевич, конечно, согласны с моим родителем.

— Дался всем на язык этот Сталин! — почти рассердился Размахов. — Почти полвека, как он умер, а его всё грызут и грызут. Зачем? Так называемые разоблачения диктатора стали ядом, которым отравлено уже не одно поколение. Я в своё время тоже переболел этим и понял, что страна, где люди идут в будущее с головой, обращённой в прошлое, обречена на самоистребление. Народ чувствует эту угрозу, и поэтому, чем громче и лживее разоблачают Сталина, тем крепче он за него держится и возвеличивает и тем спасает себя самого.

Николай Петрович был опытным спорщиком и знал, что отца и Размахова он не переспорит, потому что они имеют о Сталине своё собственное, а не вычитанное в перестроечных изданиях мнение, но Сергей его заинтересовал как редкий экземпляр самородного консерватора.

— Стало быть, вы противник перемен? Разве вас не убеждает даже то, что сейчас происходит в Москве?

— Очень даже убеждает, но только не в том, что вам хочется, — с горечью вымолвил Размахов. — Мне всю жизнь вдалбливали в башку, что существует некий коллективный разум масс, но последние события демонстрируют коллективную дурь советского народа. Вы, Николай Петрович, член партии?

Прямой вопрос учёному не понравился, он заёрзал на скамейке и нервно пробормотал:

— В общем, да.