— Самое непосредственное. Я, конечно, неправ: народ может быть ослабевшим, обманутым, но только не дураком. Он руководствуется не разумом, а инстинктами, которые посильнее марксизма-ленинизма. Народ — это живой организм, вроде дождевых червей, которые когда им тепло и сыро, бессчётно плодятся, когда же студёно, впадают в спячку, а то и гибнут. Но кроме этих двух крайних состояний существуют болезни, и любой народ порой заболевает как телесно, так и духовно. Так вот сейчас в стране около двадцати миллионов коммунистов, они ведь тоже народ, даже самая его, как утверждал Ленин, передовая часть, увы, давно насквозь прогнившая, готовая отречься от идеалов коммунизма и переступить через присягу, которую давал каждый, вступая в партию. Двадцать миллионов предателей, двадцать миллионов поврежденных изменой душ — это такая уйма заразы, гнили, такая бездна безнравственности, что в неё может ухнуть вся Россия… На днях я слушал демократический бред известного межрегионала Треплинского, который призывал всех, в первую очередь русских, покаяться за семьдесят четыре года советской власти. Я не против, пусть, кто хочет, тот кается, но если говорить серьёзно, то грех предательства покаянием не снимается…

— Крепко он тебя уел, Николай! — воскликнул Пётр Васильевич. — В самую точку. Я помню, как ты возмущался, что тебя мурыжат и не принимают в партию, потому что райком недобрал работяг. Нет, ты должен помнить, — продолжал напирать отец, — как я тебе говорил: не наступай в это дерьмо, так ты не послушал, влез-таки в партию. А нынче где она? Наш первый секретарь дёру дал, Горбачёв, слышно, тоже сбежал. Слава богу, тебе, сын, есть где голову прислонить. Дом ещё крепкий, на твою жизнь хватит.

Николай Петрович вскинулся, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и, взяв со стола нож, подошёл к подсолнуху и срезал ему голову.

— Вот это правильно, — одобрил Пётр Васильевич. — Тебе, Николай, только и остаётся, как сидеть на завалинке и плеваться семечками. Может, и поймёшь, в чём твоя беда.

— Ив чём же она, — вспыхнул Николай Петрович.

— Ты, Николай, и подобные тебе умники отбились от своего народа, как овцы от стада, и рады всякому встречному, даже волку.

— Извини, папа, но в тебе говорит пренебрежение мужика к высшему образованию.

— Это у тебя — высшее образование? — насмешливо глянул на сына Колпаков. — Ив чём оно выше моего — крестьянского, ссыльного и фронтового?.. Ты много книжек прочитал, не спорю. Но нашёл литы в них правду?.. Вижу, не нашёл и никто не найдёт, пусть он будет хоть сам Ленин.

— А как же так называемая ленинская правда? — счёл возможным заметить Размахов.

— Вот-вот! — обрадовался поддержке гостя Николай Петрович. — Значит, и ленинской правды не было?

— Сказать такое, значит, признать, что нет правды у народа, — нахмурился Пётр Васильевич. — В семнадцатом она наружу и выперла, но никто, кроме Ленина, на неё не откликнулся.

— И что же это за правда? — усмехнулся Николай Петрович. — Земля, мир?..

— Божеская справедливость. Она для народа главнее всего.

Николай Петрович стал, посвистывая, снаряжать табаком свою трубочку.

— Ленин и божеская справедливость? Это какое-то недоразумение. Послушать, папа, тебя, так Ленин выше самого бога.

— Для мужика они наравне до сей поры были. Скоро многие от Ильича отрекутся. Однако его правда никуда не денется, потому что Россия уже вторую тысячу лет на ней стоит.

— Опять правда! — горячо воскликнул Николай Петрович.